Их было три

Это, наверно, могло быть очень весело — стремительно мчаться под гору, когда ноги коня еле касаются земли. Но Симанис сидел сгорбившись. А Гундега всё ещё не могла отделаться от неясного страха, который вызвало в ней не до конца высказанное предостережение.

Глава пятая В окно смотрит одиночество

1

Жители Межакактов вздохнули с облегчением, когда в понедельник вечером обе подёнщицы с огромными корзинами грибов исчезли за поворотом дороги. Дойдя до опушки леса, Толстая ещё раз оглянулась. Наверно, она что-то сказала Маленькой, потому что и та оглянулась. Видимо, они на расстоянии заметили что-то, подлежащее обсуждению и оценке. Вслед им недовольно загоготали гуси — ведь один из них в угоду подёнщицам уже погиб бесславной смертью на чурбане для колки дров. Вопреки обещанной Илме умеренности в еде обе женщины воздали должное жирному жаркому, и поэтому всю ночь подозрительно часто скрипела наружная дверь и сердито лаял Нери…

— На будущий год опять пригласила? — спросила Лиена.

Илме послышалось в вопросе матери недовольство, и она резко выпрямилась, готовая ответить на любые возражения.

— Что же, по-твоему, надо было делать? Самим возиться целых две недели? Или мне на работу не ходить? И так в лесничестве ворчат…

Лиена тяжело вздохнула. Она заранее знала, что подобной разговор кончится такой вот бурной вспышкой. Лучше молчать. Если бы не было так тяжело таить в себе всё это. Вот, к примеру, миска с тестом. Тесто и то поднимается, поднимается, смотришь — и через край поползло. Опять же кружка с водой. Кажется, всего лишь одну капельку перельёшь, а уже побежала. Так и со всем…

— Ну что ты молчишь, мать? — возобновила разговор Илма.

— О чём мне говорить? — тихо ответила Лиена. — Я только одного не пойму, почему именно в наш дом ходят такие пустомели, как Метра, такие сплетницы, как эти дерумские женщины, такие…

— Можешь не продолжать, я знаю, что за этим последует — опять Симанис! — резко прервала её Илма. Она отпихнула стул, он громыхнул о стену, и Илма даже вздрогнула, но Лиена подняла на неё спокойные, немного воспалённые от усталости глаза.

— Меня не пугай — не испугаешь. Я всё время молчала…

— Нет! — воскликнула Илма. — Ты всю жизнь пилишь меня.

— Я всё время молчала, — повторила Лиена, — а теперь больше не могу. Я выбилась из сил, по ночам немеют руки. Всю жизнь я трудилась, а сейчас чувствую: не получается. Всё валится из рук. Подою двух коров, руки дрожат. Мне всё ещё кажется, что я проворна как белка, хватаюсь то за одно, то за другое. Но всё делаю только наполовину. Нет радости ни в руках, ни в сердце. Работа даётся молодым и не любит старых…

Илма усмехнулась. Как странно мать говорит о работе. Будто работа может слушаться или не слушаться, любить или не любить её! Точно живое существо… Смешная!.. Для неё работа была… Илма не находила подходящего определения, так же как раньше не могла определить, что такое жизнь.

— Не понимаю. Как раз теперь, когда у тебя есть помощница, Гундега… — начала Илма совсем иначе, чем предполагала, но надо было что-то говорить, чтобы отогнать растущую тревогу.

— Молода ещё, — возразила Лиена с той доброй, светлой улыбкой, которая всякий раз непонятным образом вызывала в Илме протест и будила странную, трудно объяснимую зависть, в которой она стыдилась признаться даже себе.

— Молода… А меня в такие годы ты уже сосватала сюда.

Это было сказано не в укор, не в осуждение. Но Илма заметила, как поникла мать. Лиена, маленькая, тщедушная Лиена, совсем сжалась в комок, испуганно глядя на Илму, как человек, которого только что больно ударили и он не знает, что ещё за этим последует.

— Когда я в ту ночь прибежала и чуть не на коленях умоляла, ты, мать, была как скала…

Лиена опустила голову, а вокруг глаз залегли тёмные тени.

— Жизнь не перчатка, которую можно распустить и вязать заново. Или вывязывать для красоты какие-нибудь узоры или бахрому. — Лиена говорила почти шёпотом, бессильно и бесполезно защищаясь, и по-старчески жалкими были её сгорбленная фигура, худое лицо, узкие дрожащие руки. Но сейчас Илма уже не замечала ни происшедшего с матерью превращения, ни её умоляющего о пощаде взгляда. Её пьянила сладость мести, и ей было безразлично — достойна ли эта месть или позорно мелка.

— Как ты жестока, мать! Ты никогда меня не любила.

— Нет, нет, неправда, — поспешно перебила Лиена. — Ведь это я продала нашу усадьбу, чтобы спасти Межакакты, когда им грозила продажа с молотка. Теперь я здесь тружусь и надрываюсь как последняя батрачка, сама не знаю для кого.

— Ты забываешь, мать, что у нас теперь есть Гундега!

Лиена опять улыбнулась. На этот раз улыбка не коснулась глаз и почти не тронула лица — лишь тонкие губы сложились в подобие улыбки.

— Смотри, как бы и у неё не прошла радость от твоего богатства.

Глаза Лиены вдруг потемнели, и она прибавила еле слышно — Илма скорее угадала, чем услышала:

— Так же, как у Дагмары…