Ихтис

Сухостью обложило губы. Воды бы! Степан облизнулся, и чужак, будто в насмешку, повторил его жест. Кончик языка у него оказался белесым, как брюхо мертвого карпа.

Или Кирюхи Рудакова.

Может, это и был Кирюха? Встал со своей илистой перины, двигаясь медленно, точно в полусне, преодолевая сопротивление водной толщи или даже самой смерти. И теперь стоял тут – распухший, белый, безъязыкий. Не человек… а кто тогда?

«Кто ты?» – хотел спросить Степан и сощурился. Мир расплывался, воздух дрожал, дрожали пальцы, нервно скручивая пояс.

Рудакова тоже вскинула серое лицо и страдальчески приподняла брови.

– Видел сына твоего, – произнес чужак.

Баба приоткрыла темный рот. Степан видел, как дрожала натянутая нить слюны, видел, как надеждой вспыхнули пустые глаза, словно кто-то внутри ее головы зажег крохотный фонарик.

– Где? – шлепнула губами Рудакова.

– На дне речном, – ухмыльнулся чужак, и фонарики в глазах погасли. – Вошел он в ил по самые колени, рыбы ему нос отъели. Был человек – стал червь.

Он тихо, скрипуче рассмеялся, и у Степана зашевелились волосы, дыхание перехватило. Откуда знает? Может, видел их с Мавреем тогда, у реки? Сказал ли кому?

– Что ты такое говоришь… – пролепетала Рудакова, прижимая к груди растрепанную сумочку.

– А ты не за этим к Игумену пришла? – в ответ проскрипел чужак. – Смотри, тетка, Слово не воробей, вылетит, зазвучит – в клетку не посадишь. Сын твой теперь страшным стал, распухшим. Злым будет, если вернется. Ну да мертвые всегда злые, на живых они сильно обижены. Все еще хочешь вернуть? А то ведь придет грозовой ночью и постучится в дверь. Откроешь тогда?

Рудакова заскулила и сложила пальцы в щепоть. Степан бы и сам перекрестился, только руки не поднимались, обвисли, отяжелели, будто в каждой держал по гире. А еще скрипучий, вязкий голос чужака показался ему знакомым.

«У него голос Акульки, – подумалось вдруг, и холод прокатился по спине. – Она так говорит, когда случается приступ».

А еще, вспомнилось, так говорил мертвый Захарий – утробным голосом покойного деда Демьяна. Потусторонним голосом, звучащим из мира, где властвуют мертвые.

– Сгинь! – прошептала Рудакова в страхе. – Пропади, нечистый!

Так и не перекрестилась, вместо этого подобрала сумку и бросилась прочь.

Чужак ухмыльнулся одной половиной парализованного лица и вытер губы.

– Курить охота, сил нет, – сказал он. – Мужик, у тебя есть? Всю дорогу терпел, а батя не разрешает.

– Нет у меня, – выдавил Степан. Говорить было тяжело: на зубах скрипел песок, в голове шумел ветер, перед глазами танцевали мушки. Того и гляди, свалит припадок. Степан стиснул в пальцах пояс и хмуро спросил: – Ты откуда пришел такой? Зачем бабу напугал?

– С дороги пришел, – ответил чужак, по-прежнему ухмыляясь. Под прикрытым веком ворочался глаз, ресницы трепетали, но так и не расклеились. От чужака пахло потом и гарью, на правой щеке алел ожог, и волосы над правым ухом обуглились и надломились.

– Тетке я правду сказал, – продолжил он. – Ты и сам знаешь.

«Знаешь…» – эхом отозвалось в порыве ветра. Степан поежился и сунул руки в карманы, словно боялся, что чужак разглядит на его ладонях кровь Кирюхи. Краем глаза заметил, как опасливо подошла и застыла в сторонке ведьма. Тянула носом воздух, прислушивалась, подрагивая, как зверь в засаде.

– Мальчишка только вчера пропал, – сказал Степан, – а ты его в мертвецы рядишь.

Чужак сплюнул на землю сквозь зубы, как сплевывают мальчишки, но сделал это не умеючи, и слюна повисла на нижней губе и капнула на подбородок, пестрый от запекшейся крови.

– Видел, – повторил он. – И его видел, и старика Захария, деда твоего, Демьяна, и Лешу Краюхина, и утонувшего Евсея, хоть и живы они пока, а все равно на корм пошли.

– Кому пошли? – машинально спросил Степан, и бросило в пот.

У горизонта блеснула на солнце чешуйчатая рябь воды, что-то плеснуло у берега.

– Рыбе, – ответил чужак. – В брюхе ее сидят, икринка к икринке. А я уйти смог.

И засмеялся, выхаркивая пыль и пепел.

– Как же ты ушел, Паша? – подала голос ведьма.

Она приблизилась еще на шаг, убрала кудри за розовые ушки. Солнце подсвечивало ее со спины, и казалось, охвачена ведьма золотистым ореолом. Только в глазах притаилась тревога. Слепой глаз чужака заворочался и уставился на нее.

– Изо рта выпал вместе с молнией, – глухо сказал он. – Жить захочешь – еще не то сделаешь. Отдохнуть бы мне…

Он покачнулся и опустился прямо в дорожную пыль.

– Отдохнуть бы, – пробормотал и добавил, словно в бреду: – Только зря вы меня Пашей зовете. Нет больше Павла. Я брат его, Андрей.

31. Рокировка

Спящий открыл глаза.

Последнее, что он помнил – удар и свет. Он ухнул в него, как в кипяток, но боль была только в начале, потом ничего не стало. Снаружи иногда пробивались неясные звуки, и что-то темное, огромное, как остров, проплывало над головой, сбивая исполинским хвостом звезды.

Здесь же было сухо и сумеречно. В крохотное квадратное окошко сочился золотистый свет, в котором кружились пылинки. Пахло прелым сеном, навозом, молоком, мылом, мокрыми рубахами, спящими мотыльками, собачьей шерстью и многим другим.

Пахло жизнью.