Ихтис

– Блаженны слышащие Слово и соблюдающие его! – закричал Степан, подняв лицо к быстро темнеющему небу. – А кто соблюдает Слово, в том истинная любовь Божия свершилась! Се, услышьте! – он поднял к небу разведенные ладони, и показалось, потекла по ним смолистая темень, а может, кровь. – То эхо гласа Его и отблеск очей Его! Грядет Господь на огненной колеснице, в левой руке его мера, в правой – меч. Так, измерит дела ваши и воздаст по вере…

– Вижу, вижу! – заголосил кто-то, и люди застонали, как один человек.

Степан тоже глянул и похолодел.

Туча накатывала на деревню, подрагивая, как студень. В ней что-то беспрестанно искрило и шевелилось, и прямо над головой Степана бессмысленно ворочался круглый и лунно-белый, затянутый пленкой глаз.

В страхе вскрикнул женский голос. Круг распался, и с десяток людей повалилось на траву.

– Ооо! – выл кто-то на одной тоскливой ноте. – Ооо…

– Ах, Боже! Благодать! – истерично смеялась Маланья, извиваясь всем телом.

Неслись молитвы и всхлипы.

Только чужак стоял неподвижно, на его скулах вспухали желваки, и даже сквозь рев непогоды и визгливые возгласы Степан слышал, как скрипят его зубы.

Черных бросился прочь.

Под сапогами скользила мокрая после ливней трава, а спину буравил взгляд… кого? Господа? Дьявола? Невиданного чудовища? Или, может, это было галлюцинацией, какие порой мучили Степана вместе с эпилептическими припадками? Он не был эпилептиком с рождения, а первый приступ случился после возвращения в Доброгостово и ссоры с дедом Демьяном. Вредный был старик, не мог простить, что внук в город подался, поэтому передал Слово первому встречному – ссыльнопоселенцу Захару, а сам Степан, не ведая того, попался на крючок нереализованной родовой силы. И это мучило его, навсегда привязав к деревне и больной дочери. Но скоро Акулина излечится сама, и излечит Степана, а он будет нести волю если не через собственные уста, то через дочь. И, как почитали Богородицу, так будут почитать его, отца новоявленного пророка.

– Акулина!

В избе тихо и сумрачно, по комнатам бродили сквозняки и шорохи.

– Акулька! Выходи, не бойся!

Из кухни серой мышью высунулась жена, голова непокрыта, волосы стянуты на затылке в пучок, а вместо белого сарафана – вязаная юбка и кофта на пуговицах. Степан мазнул по ней раздраженным взглядом и сухо спросил:

– Собираешься?

– Собираюсь, – ответила Ульяна.

– А мне не сказала.

Она сжалась, затеребила нижнюю пуговицу, того и гляди оторвет.

– Молчишь чего? – буркнул Черных.

– А что сказать? – Ульяна подняла глаза, и впервые за многие годы во взгляде жены блеснуло что-то прежнее, ведьмовское, лихое. – Ты сам уезжать не хотел.

– Тогда не хотел, а теперь надо. Дочь где?

Ульяна приподняла брови:

– С тобой…

Под ребрами завязался ледяной сгусток.

– Ты не шути так! – прикрикнул Степан, надвигаясь на жену и стискивая кулаки.

– Я не шучу, Степушка, – залепетала Ульяна, принимаясь отступать к кухне. Кожаные туфли на каблучке, долгое время пролежавшие в коробке под кроватью, гулко постукивали в доски. – Видела, с тобой она. Ждала, когда придете, а пока вещи собирала. Тебе теплый свитер, Акуленьке платьице… С кем оставил ее?

Степан вытер сухой рот и ответил:

– С Аленой, цыганкой.

– Ах, с Аленой, значит, – недобро усмехнулась Ульяна и распрямила плечи, в глазах заполыхали бесовские огоньки.

– Так не приходила она?

– Нет.

Ульяна замерла, опершись спиною о кухонный стол. Степан остановился на пороге, обливаясь холодным потом. Если Акулина так и не вернулась домой, то где она теперь? Куда потащила ее ведьма? А, главное, зачем?

«Она поняла!» – молнией сверкнула догадка.

В глазах потемнело, словно и сюда, в прикрытое ставнями окно, заглянула туча-рыбина. И на кого она глянет – то будет обречен на скорую смерть.

Степан сжал кулаками виски. И сквозь бешеное биение пульса услышал вкрадчивый голос жены:

– Тщательнее любовниц выбирай, Степушка. Поверил шалаве, а дочь потерял.

Черных ударил не глядя.

Не пощечина – звон разбитой тарелки. Удар гонга. Громовой раскат.

Из вязкой тьмы проступило перекошенное лицо Ульяны. В ее прозрачных глазах сначала отразился страх, потом недоумение, потом – злоба.

Она резко вздохнула и приоткрыла губы – из прокушенного края сочилась сукровица.

– Молодец какой, – медленно проговорила она. – Геро-ой… Горазд только бабам указывать. А собственного ребенка упустил.

– Умолкни! – зашипел Степан. Его трясло, онемевшие пальцы прокалывало иголочками. – Забыла заповеди? Да убоится жена мужа своего.

Не убоялась, не стала прежней Ульяной. Было в ней теперь что-то первобытное, дикое, что отчасти злило Степана, отчасти пугало.

– Что мне твои заповеди, – в нос засмеялась жена. – Эти сказки своим овцам рассказывай, а мне надоело. Пусти!

Она толкнула его в грудь. Степан перехватил руку, сжал, отчего Ульяна вскрикнула и заскрежетала зубами, как бешеная лиса.

– Куда, дура?

– Пусти, говорю! За дочерью пойду! Найду эту тварь, все кудри выдергаю, в глаза ногтями вопьюсь, лицо расцарапаю, чтобы ни один кобель больше не скинулся!