Ихтис

Он поднял налитые кровью глаза. Зиновья съежилась, затрепетала. Ее тут же подхватил за плечи стоящий рядом муж.

– Батюшка, да я… – пролепетала женщина. – Сынок ведь мой… с того дня все чахнет…

– Чахнет, – эхом повторил Степан и вытерся рукавом. Болезненная дрожь скручивала мышцы, ненависть кипела в крови, обдавало жаром. – Оттого и чахнет, что Слово слабеет. Тут оно, – Черных схватился скрюченными, вымаранными землей пальцами за горло, – клокочет, бурлит, а выходит пустым паром, и наша община теперь как колокол без языка. Питать его некому, нет веры в вас!

– Мы ради Слова жизни перевернули! – отозвался со стороны мужской бас, в нем дрожало возмущение и злоба. – От всего отказались. От дома, от положения, от имени!

– А ты за имя волнуешься? – сощурился Степан, выискивая в толпе крикнувшего. – Или, может, за положение? Прежде Дмитрию Олеговичу, предпринимателю, в ножки кланялись, а теперь брат Арефий сам поклониться должен? Так, выходит?

– Так! – со злостью ответил мужчина, его лицо шло красными пятнами, по лбу катился пот.

– А если так, – прорычал Степан, – что же тогда приполз сюда на брюхе как пес шелудивый? Поезжал бы в столицу, в хоспис. Да только помогла бы тебе химиотерапия, скажи? Помню, помню тебя, Димка. Как мумия высохший был, от боли выл, ноги Захарию целовал. Было?

Арефий молчал, по-бычьи раздувал ноздри. Степан обвел тяжелым взглядом собравшихся людей, ткнул наугад пальцем:

– Ты, Листар, а прежде Антон Пронин. Травма позвоночника, жизнь не в радость, жена ушла. А теперь с Аграфеной душа в душу… Кстати, Аграфенушка! – глаза Игумена нехорошо заблестели. – Не прячь взгляд, не прячь, красавица. Грешила много, без разбору, ну да что там! На ВИЧ теперь анализы отрицательные, верно? – женщина всхлипнула, приникла к Листару. – Не отвечай уж, я сам проверял. А ты, Ермил, в прежней жизни Георгий Силин! – Степан усмехнулся и облизал сухие губы. – Ты сколько в завязке? На героин не тянет? Так вспомни, кому обязан этим! Вспомни, голубчик, и воздай хвалу! Маврей, про дочь твою промолчу, я тебя как никого понимаю, у самого Акулина хворая, а твоя-то Оленька поправилась. Кто ж вылечил ее, скажи?

– Ясное дело, Захарий, – хмуро отозвался брат Маврей.

– Слово! – закричал Степан и рывком поднялся на ноги. Мир помутнел, голову обдало звоном, и он ухватился за плечо жены, чтобы не упасть. – Слово прозвучало над вами, страждущие и болящие, грешные и покаявшиеся! Да только молитесь ли так же часто и с тем же жаром, как делали это раньше? Любите ли Бога, как прежде?

– Любим, батюшка! – плаксиво протянула Меланья и рухнула на колени. – И тебя любим! И Слово чтим!

– Не вижу, – процедил Степан и сомкнул веки. Его трясло, под кожей кололо, точно крохотные черти резвились, прокалывая мышцы раскаленными вилами. – О, горе, горе… Оставил мне Захарий паству непослушную, гордую, своенравную. А я, дурак, не соберу… Допустил, чтобы впали во грех… Преступили законы общины… отступили от веры… оставили силу молчаливой и безъязыкой… Вина на том моя, мне и отвечать!

Стянув через голову рубашку, Степан привычно скрутил пояс в жгут, завязал узлом. Руки дрожали, ветер выхолаживал спину, а изнутри черным валом вскипала злоба.

– Господь милостив, но строг, – срываясь, проговорил Степан. – Когда отступает народ, Он преследует его бичом, пока не вернет обратно к Себе.

Жгут взвился, узел полоснул по плечам.

– Если сыновья оставят закон Мой, – хрипел Черный Игумен, – и не будут ходить по заповедям Моим… – хлыст взвился снова, – если нарушат уставы Мои… повелений Моих не сохранят… – еще удар! – посещу жезлом беззаконие их, и ударами неправду их…

Кожа лопнула, и весь копившийся внутри огонь хлынул наружу. Кто-то вскрикнул рядом женским голосом, Степан не понял, кто. В голове гудел и гудел колокол, с прокушенного языка сочилась кровь, кровью налилось небо, и в качающемся мареве Степан увидел, как повалились на колени люди.

– Грешны, батюшка! – понеслись сбивчивые стоны. – Отступили… каемся!

Белыми крыльями взметнулись срываемые рубашки, алые пояса взвились, захлопали на ветру, наотмашь хлеща по обнаженным телам.

– Наказывает ли тебя Бог? – кричал Степан, запрокинув лицо в раздувшееся, все в рваных ранах небо. – Если так, покайся! Чтобы Ему не пришлось бить тебя более!

Над землей вздернулся и пополз надсадный вой. Чаще засвистели, вспарывая воздух, скрученные в жгуты пояса, в ноздри ударил смешанный запах крови и пота.

– О, возвратись! – хрипел Степан, обливаясь жаром. – Возвратись, отступник, к Слову! Отвратись от греха! Исцели непокорность!

Пошатываясь, точно пьяный, на дрожащих ногах подошел Степан к Зиновье. Та распласталась по земле, вздрагивая худым телом, из-под плотно прикрытых век катились слезы.

– Плачь, отступница, – глухо проговорил Степан. – Со слезами да с кровью вся дурь выйдет. Держи душу в чистоте и вере, а плоть во смирении.