Ихтис

Над Червоным кутом тянулась тишина. Небо поблекло, затянулись облаками рваные раны, а в избе Маврея кисло пахло потом и страхом. Здесь собралась почти вся община кроме детей и некоторых женщин. Одинаково белые лица повернулись к Степану, одинаково мигнули темные глаза. Многоголовая гидра, на шеях которой Степан затягивал петли, но только подпусти слабину, вмиг вывернется и растерзает.

– Что такое? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно.

– Уехать хотела, отступница, – ответил выступивший вперед Маврей, а в прошлом большой чиновник Меркушев Никита Петрович, отец бесноватой наркоманки, которая тоже прижалась в углу, бессмысленно ворочая пустыми рыбьими глазами. – Мы уж отговаривали, батюшка. Скрутили, как могли.

– Вижу.

Степан согнулся, едва не задевая макушкой потолок. Зиновью держали мужики, ее грудь высоко вздымалась, из-под век блестели влажные белки. Ее муж Гурьян стоял подле, трясясь, как в лихорадке.

– Прости, батюшка, – бормотал он, срываясь и обтирая наполненный слюной рот. – Грешен я, не доглядел…

– Добродетельная жена – венец для мужа своего, а позорная – как гниль в костях его, – проговорил Степан, подошел к Зиновье, та упрямо вскинула подбородок.

– Пустите меня! – не то попросила, не то простонала она. – Отпустите с сыном. В город поеду, врачам покажу. Нет больше сил моих тут… Олег!

– Гурьян! – поправил муж, стрельнув по сторонам затравленным взглядом. – Придя к Господу и напитавшись Его Словом, мы оставили в прошлом греховные жизни и начали новые.

– Верно, – поддакнула сбоку сестра Олимпия. – Будь смиренна, сестра!

– Сил моих нет! – простонала Зиновья. – Какое смирение… За что Господь одной рукой дает, другой забирает?

– Если отбирает, стало быть, угодно ему! – прошипел брат Арефий. – Вспомни, как сатана искушал Иова, отобрав его богатство, слуг и детей, как поразил его тело проказой. Отвернулся ли тогда несчастный от веры?

– И говорила жена Иова мужу! – крикнула сестра Маланья. – Зачем ты тверд в вере своей? Похули Бога и умри!

– Но отвечал Иов, – мрачно подхватил брат Маврей. – Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?

– Верно говорите, – произнес Степан и взял женщину за подбородок, заставляя ее смотреть в свое спокойное каменное лицо. – Иов не отрекся, а сестра Зиновья отреклась. Куда ты пошла, милая? Кому еще рассказала о своем горе?

– Никому, – прошептала Зиновья, едва ворочая языком от страха. – Только…

– Чужаку, – мрачно закончил Степан, провел по ее губам шершавыми пальцами. – Язык подобен острому мечу, яд аспида под твоими устами. Кто услышит отравленные речи – тот усомнится, кто усомнится – отступится, а кто отступится – навеки лишится благословенного Слова. Не так ли, брат Гурьян?

– Так, батюшка, – угодливо просипел тот.

– Но Господь милостив, – продолжил Степан, – а я орудие в руках Его. И если скажет Он: «Избавь отступницу от уст лживых, от языка лукавого», то исполню. – Он протянул руку ладонью вверх. – Подай мне нож поострее, брат Арефий. А ты, сестра Меланья, полотенце. И держите отступницу крепче.

– Что, что, что? – запричитала Зиновья, выворачиваясь в руках мужчин. – Помилуй, батюшка-а…

Степан с силой разжал ее зубы, вложил скрученное полотенце. Женщина задохнулась, захлебнулась слюной, глядя на Степана расширившимися глазами, зрачки почти целиком затопили радужку. От нее пахло по-особенному остро – отчаянием, страхом, обреченностью. В раскрытом рту ворочался скользкий язык, Зиновья мычала, подергиваясь, как насаженный на крючок мотыль, и сердце Степана защемило, наполнилось жгучей жалостью и любовью.

– Не бойся, – тихо, почти ласково сказал Черный Игумен, погладил женщину по щеке. – Я хирург, и рука моя легка. Я сделаю все быстро.

Наклонившись, он поцеловал Зиновью во вспотевший лоб. Когда острое лезвие коснулось языка, женщина выгнулась и завыла.

24. Исход

Все повторялось, как много лет назад на Тарусской трассе.

Кто-то помог подняться, кто-то настойчиво спрашивал… о чем? Павел не слышал. В голове стоял звон, руки ходили ходуном, в животе раскручивалось огненное злое лассо. Он оттолкнул плечом женщину, протягивающую ему платок, буркнул:

– Я-в-по-ряд-ке…

И побрел по дороге, прихрамывая и загребая носками пыль. В плотно сомкнутом кулаке лежали остатки Пули. Без нее Павел казался самому себе обнаженным и уязвимым, и его беззвучие не было пустым. За навязчивым грохотом Павлу чудился едва уловимый смех. Так мог бы смеяться подросток, взорвавший петарду возле соседского гаража – издевательски, осознавая безнаказанность. Павел оглянулся, но люди маячили обугленными силуэтами на кумаче заката, им больше не было дела до Павла. Краснопоясники давно растворились в конце улицы, и она опустела, только ветер покачивал ветвями яблонь и тополей, да за забором в совершенной тишине бегал пес, вываливая алый язык, будто тоже смеялся над Павлом.

Чертовы сектанты! Павел насмотрелся на них в свое время, когда бабушка таскала его по святым местам вместо того, чтобы собирать деньги на операцию. Слух можно было вернуть! Все можно было повернуть вспять!