Икона Христа

В какой мере подобное понимание образа было распространено именно в исламском мире, показывает А. Грабар, приводя еще и другие факты. Так, в исламском искусстве того времени обнаруживается особое пристрастие к «единосущным» образам — к изображениям растений и животных, «оживляемым» с помощью искусных, утонченных механизмов[385]. Об императоре Феофиле (829-842) известно, что и он пытался ввести в своем дворце подражания этим «органчикам», за чем кроется своеобразное мистическое понимание идентичности между образом и первообразом. Покуда речь шла о забавах царского двора, дело не принимало серьезного оборота. Но когда подобные представления об образах стали переносить в религиозную сферу, опасность вышла наружу: разве эти иллюзорно-«живые» образы не были прикрытием постоянной латентной склонности к идолопоклонству?

Исаврийская династия происходила из северной Месопотамии, из той области, который тогда находилась под сильным влиянием молодого, мощного ислама. Может быть, на понимании сути образа Константином V сказалось тамошнее влияние?

Определенным остается, что он в качестве истинного образа признавал лишь тот, в котором изображаемое лицо присутствовало реально и живо. Отсюда неудивительно, что он одну лишь евхаристию признавал как единственно подлинный образ Христа, — ведь в евхаристических дарах Христос присутствует сущностно: «Хлеб, который мы принимаем, — вот это и есть икона Его тела, изображающая Его плоть, поскольку хлеб стал отпечатком (τύπος) Его тела»[386]. «Не всякий хлеб сразу есть и тело Христово, равно как не всякое вино сразу бывает Его кровью, но только те, которые благодаря священнодействию изымаются из области сотворенного руками человеческими и возвышаются в сферу несотворенного человеческими руками»[387]. Хлеб становится евхаристической иконой Христа, поскольку Божественной силой он выводится из области созданного человеком и преобразуется в Богосотворенный дар. Евхаристию Константин V считал единственной настоящей иконой Христа, поскольку Сам Христос здесь дает от Себя «образ», полностью пронизанный Его жизненной реальностью.

Мы еще увидим, что благочестивые иконопочитатели, особенно из простого народа, в принципе придерживались такой же точки зрения, поскольку они также полагали, что подлинные иконы Христа не могут быть нарисованы рукой художника и чудодейственно даруются Христом, — таковы «нерукотворные иконы» (άχειροποίητοι)[388].

Требование, чтобы икона, настоящая икона, была единосущным отпечатком первообраза, определенно выражало жажду знать, что изображенный реально присутствует в ней. Было бы полезно исследовать вопрос, не происходит ли из той же самой жажды (возникшее в средние века на Западе) стремление видеть, наблюдать евхаристию и поклоняться ей[389].

Правда, в понимании образа императором Константином совсем утратился другой, существенный аспект образа — его сходство с оригиналом{390}. Ибо что может быть менее сходно с видимым ликом Христа, чем вещество хлеба и вина? Греки желали видеть Христа (ср. Ин 12,20). Им было мало видеть облик Христа только в Его евхаристическом прикровении.

«Оригенистический» подход

В стане иконоборцев единого фронта не было. Те 338 епископов, которым на соборе 754 г. предстояло церковно и соборно утвердить иконоборчество императоров, — при всей послушливости высочайшей императорской воле, — все же, проявив самостоятельность, на стали подписывать богословские сочинения Константина. Между ними и заключительным определением собора заметен ряд характерных различий[391].

Для нашей темы, пожалуй, важнее всего, что епископы не восприняли Константиново представление о единосущном образе. Это, правда, ничего не изменило в иконоборческих определениях собора, но они обоснованы иначе, чем у богослов-ствовавшего императора. Следовательно, «епископы обнаружили недостатки аргументации в документах, предложенных императором собору. Перетолкования, предпринятые ими в аргументах, отчасти дают возможность судить о внутренней сложности иконоборческого движения в Византии.

Константину V присуще понимание иконы, которое мы, по необходимости осторожно, могли бы обозначить как «восточное», — для него образ и первообраз тождественны почти магически. Но богословы собора 754 г. снова придали иконоборческой аргументации намного более «греческое» направление, поскольку они в максимальной степени обозначили разрыв, даже пропасть между первообразом и образом.

Это захватывающее занятие — наблюдать, как обе тенденции в понимании образа, несмотря на их противоположность, приходят к одинаковому итогу — к иконоборчеству. В обоих случаях отрицается сама возможность иконы: в первом, потому что от нее ожидается слишком много (она должна быть единосущной оригиналу); во втором, потому что ей приписываются слишком малые возможности (она бесконечно удалена от оригинала).