Икона

Несмотря на то что мать уверяла его в обратном, отец выглядел значительно лучше. В лице появились краски, он стал более энергичным и даже нашел в себе силы отругать Мэтью за то, что тот исчез без предупреждения. Визит был напряженным, но к концу им обоим стало легче. На следующий день Мэтью надо было выйти на работу, поэтому после ужина он отправился домой на метро. Его биологические часы, едва приспособившиеся к европейскому времени, еще не успели переключиться на Нью-Йорк, и от усталости, смешанной с эмоциями от поездки, он пребывал в каком-то странном, сюрреалистичном состоянии. Глаза закрывались, сердце колотилось. Глаза автоматически выхватывали из толпы то какой-то оттенок цвета, то знакомый профиль. Ему просто необходимо поспать.

Несколько мальчишек с шумом спускались по лестнице. В болтающихся джинсах, бейсболках, они кривлялись и ругались в своем нездоровом наркотическом оживлении. Мэтью отошел от них. Из тоннеля донесся шум приближающегося поезда. Номер шесть.

«Ты должен излечиться».

Он чувствовал, что почти излечился. Эти преследовавшие его глаза, скрытая за ними тайна — все осталось позади, словно в пригрезившемся сне. Он знал, что иконы не было в Греции, но ему казалось, что она осталась там. Она была частью той культуры. Ее красота, ее непохожесть не могут быть здесь, в этом городе, не имеющем истории. В Салониках смешалось прошлое и настоящее. Нью-Йорк раздавил прошлое. Оно затерялось, осталось где-то там, на ленте багажного транспортера. Того, что с ним случилось, не было. Этого волшебства не существовало.

Мысли в его голове путались. Чтобы успокоиться, он присел на деревянную скамейку. Изнуряющие раздумья, бредовые наваждения измученного мозга. Он никак не мог собраться с мыслями и попытался силой воли избавиться от эмоций. Сейчас, в этом сверхвосприимчивом состоянии ума, ему казалось, что это удалось. Но все это белый шум, смешение звуков, бессмыслица. Утром все будет видеться яснее.

Он поднял глаза. Над ним нависла огромная фигура:

— Иисус знает о твоих грехах. Ему нельзя лгать.

Мэтью, вздрогнув всем телом, ударился еще болевшей спиной о деревянную спинку скамьи. На него смотрели сумасшедшие, налитые кровью глаза. Резкая вонь, исходившая от человека, оглушила его. Тот, кто тихо бормотал на платформе, теперь кричал.

— Уверен, что вы правы.

— Твой Отец знает, когда ты лжешь. Он видит твою душу насквозь.

Станция наполнилась грохотом. Из тоннеля вынырнул поезд. Поскольку обойти бездомного евангелиста не было никакой возможности, Мэтью перекинул ноги через низкую спинку скамьи и неверной походкой направился по липкой от жевательной резинки платформе к желтой линии. Огни надвигающегося поезда отразились в битой плитке на стенах, затем на него надвинулся квадрат поезда. Сзади доносился голос проповедника:

— Он говорил со мной о тебе. Ты один из многих потерявшихся. Грехи твои тяжелы, но Господь все прощает. Покайся и соединись с Богом.

Мимо него пронеслись несколько серебристых вагонов. Народу мало, почти все оранжевые сиденья свободны. Поезд замедлил ход, и Мэтью на секунду встретился взглядом с человеком, стоявшим у двери. Широкие глаза глубокого коричневого цвета, печальные или встревоженные, половины лица не видно. Вот он здесь — и вот его нет. Они смотрели друг на друга какое-то мгновение, но этого хватило, чтобы тело Мэтью как будто пронзил электрический разряд. Он уже видел раньше это лицо, эти глаза. Может быть, во сне. Поезд остановился, двери открылись. Мэтью вошел внутрь, но не стал садиться. Он смотрел на платформу. Бездомный все еще стоял у скамейки. Больше не глядя на Мэтью, он снова что-то бормотал. Почему-то его сумасшествие показалось менее страшным, чем то знакомое лицо в окне. Мэтью уже хотел выйти из поезда, но двери закрылись и поезд тронулся. Чтобы не упасть, Мэтью схватился за поручень. В его вагоне никого не было, в вагоне перед ним ехали две пожилые женщины. Вцепившись в поручень, Мэтью смотрел через двери в другие вагоны, ожидая, что призрак вот-вот появится снова. Или, может быть, еще что-то более пугающее. Сейчас он сожалел обо всем — о каждом своем поступке, о каждом решении, которые затягивали его все глубже в эту изматывающую погоню за иконой, уводя от скучной и такой удобной жизни. Уж лучше ему волноваться из-за карьеры или очередной подружки. Он уже не мог больше принимать эту разрушающую одержимость, этот страх, это сумасшествие. Ничего особенного не случилось. Да, он увидел чье-то лицо. Да, к нему пристал бездомный бродяга. Ну и что? Любая случайность обретала тайный смысл, отягощалась дополнительным значением.