Икс

Он молчал. Была-то была, но ведь у Анфисы! У Анфисы, которую он выдумал, от которой в первоначальной рукописи только и были зеленые глаза да отвратительный сучий характер, а он ее напоил живой кровью, создал из былых своих подруг, а больше из стыдных мечтаний, — и вот, пожалуйста, Пигмалион или как это там называлось, явилась не запылилась героиня собственных его «Порогов», постарше, конечно, на десять лет, но в остальном копия! Оно, конечно, всякое возможно, и родинка правее пупка есть у каждой, может быть, десятой; но в сочетании с зелеными глазами… ростовчанка… и самое страшное было то, что он понимал теперь Панкрата. Нельзя было оставить эту женщину. Не в том было дело, что она в каждую минуту именно то делала и говорила, чего он ждал и хотел, — нет, просто она была для него, он для нее, и любые другие соображения тут веса не имели. Он словно всю жизнь ее знал, и что же теперь? Как теперь им быть, что он скажет Манюне? Впрочем, и Манюня теперь мало что значила; куда больше беспокоился он за роман. Ну куда, куда пойдет его Панкрат в новую жизнь? Какая глупость новая жизнь, как будто она вообще бывает. Есть женщина, есть такая степень близости, которой не наживешь с другими за десять лет, а здесь она с первого слова, с первого жеста, которым она расстегивала сзади пуговицу на черном платье, из чего-то дешевого, но на ней глядевшегося царственно. Никогда не запоминал названий этих: саржа? габардин? Как легко было манипулировать Панкратом, пока сам не знал Анфисы, а теперь как же он справится? И Шелестов ронял голову на подушку, засыпая на полминуты, и просыпался тут же, боясь упустить хоть миг чуда.

— А назвал ты их хорошо. Верно назвал. Панкрат, Анфиса…

— Обыкновенно.

— Нет, не обыкновенно. Панкрат — всемогущий, вся власть. А она — цветущая.

— Вот не думал. Ты-то откуда знаешь? Это по-каковски?

— По-гречески. Что же, ты и греческого не помнишь?

— Откуда мне помнить. И не знал никогда.

— Ну, тем лучше. Чем случайней, тем вернее.

Где-то он это слышал.

— Это откуда?

— Так. И что же ты с ними дальше хочешь?

— А не знаю. Не скажу теперь.

И опять он забылся, и опять проснулся, и опять не мог насытиться этой небывалой близостью.

— Что же, ты женат?

— Ты будто не знаешь.

— Да я мало про тебя знаю. Говорят, скрытный.

— А чего ж открываться. Ну, женат.

— Давно?

— Шесть лет.

— Дети есть?

— Дочке год.

— Дочка? Хорошо. Назвал как?

— Анной, как тебя.

— Спасибо.

— Да за что ж спасибо, это жена захотела.

— Вот видишь. Опять чем случайней, тем лучше.

— Но ты пойми! — сказал он с болью, чуть не со скрипом зубовным, чувствуя, как трещит по швам вся его жизнь. — Не знал же я, что тебя встречу!

— Что ж не искал?

— А знал я, где искать? Я в Ленинграде этом пять лет не был.

— А я хотела написать, — она потянулась мечтательно. — Как прочитала первую часть, так и решилась. А потом думаю — нет, еще чего… Испорчу все дело ему…

— Не испортила бы.

— Да у меня самой тогда было, знаешь… — Закурили, оба глубоко затягиваясь, затрещали папиросами. — Нехорошо было. Мать болела. Работы не было, еще потом всякое…

Он хотел спросить о муже, но удержался: захочет — расскажет. Она молчала, только гладила его по голове.

— А это что тут?

— С войны шрам.

— Хорошо ударили.

— Шашкой.

— Как же ты пишешь?

— Да я, может, и не писал бы без него. До войны разве я бы мог? Совсем не та была голова…

— Подумай только. Всех бы так, по голове-то…

— Не говори.

Теперь, утром, когда она ушла, пообещав вечером вернуться к нему, он сидел на кровати, гладил шрам, думал и не мог выдумать: куда ему с Панкратом? Куда Панкрату с Анфисой? Что он скажет Манюне и скажет ли что? Как ему теперь с этой женщиной, не похожей ни на новых, ни на старых, ни на комсомолок, ни на дворянок? Кто она, почему он ничего не знает о ней, почему она, неизвестная, родней ему всех других? Был уже полдень, а он все не оделся. Надо было наконец пройтись, остудить голову; и он вышел в февральский петербургский день, не успевший просветлеть и уже угасавший, в мокрую серую метель.