Иль Догхр. Проклятие Эмира (СИ)

Но, увы, я не смог. Это хрупкое, глубоко несчастное существо потрясло меня до глубины души. Я еще никогда не видел кого-то, кто настолько мог быть близок к Аллаху. К чистоте, к праведности, к свету.

Они не были похожи насколько это вообще возможно. Нет, конечно, видно, что Вика и Алена сестры. Такой же цвет волос, такая же нежная кожа, голубые глаза. Алена, может быть, и могла бы быть красивой. Называться красивой, если бы не это загнанное выражение лица, не эти болезненные синяки под глазами, не эта сутулая спина и тонкие косточки. Можно сказать, что она похожа на подстреленную птичку. Очень слабую и нежную. И не вызывает ничего кроме адской жалости и какого-то трепета. Но именно этот трепет испытываешь по отношению к ребенку что ли. Не к молодой девятнадцатилетней девушке. Я ожидал увидеть одно, а встретил совершенно иное существо. Не от мира сего. Наверное, сейчас я начинал понимать почему Вика так сильно и безумно любила свою сестру. Ее невозможно было не любить. В этом существе собралось столько света, столько нежности, что от нее отталкивалась любая грязь.

— В твоей душе много тьмы…, — сказала она как-то, когда мы ужинали и она ковырялась вилкой в салате и ела очень маленькими кусочками. — ты в ней тонешь.

Ее слова прозвучали очень странно, и я вскинул голову и посмотрел на девушку. Она меня не боялась. Это было так удивительно, что, наверное, граничило с шоком. Я привык видеть, как люди шарахаются, когда видят обожжённую часть лица, начинают заикаться, путаться. Но она не пугалась. В тот день, когда ее привезли и я сказал не бояться ее ответ потряс меня.

— Я не боюсь. Зачем мне бояться того, кто сам испытал дикий ужас. Страх все еще живет в тебе…я его чувствую.

Тогда я подумал, что она это говорит, чтобы уцелеть, что она просто притворяется. Я слишком привык к притворству в этой жизни. И поверить во что-то светлое и доброе мне было невероятно тяжело. Моя черная душа не принимала белый цвет. Она отторгала его, ее выворачивало до тошноты от желания испачкать и сломать. Я испытал тоже самое. Мне захотелось схватить ее за шиворот и рявкнуть, что ужас здесь испытывать будет только она. Но девушка вдруг сделала несколько шагов ко мне и обхватила мое лицо обеими руками. От ее тонких ладошек шло невероятное тепло, оно грело кожу, оно успокаивало саднение в шрамах, оно словно вливалось в мое тело и начинало согревать его изнутри.

— Тот, кто это сделал боялся еще больше. Боялся правды, боялся доброты, боялся детства, боялся сам себя. Он убог и несчастен. Пожалей его!

Я перехватил ее руки и сдавил запястья, пытаясь оторвать от себя, но она даже не напряглась, она продолжила трогать мои шрамы. Как слепая. Ее не волновала моя реакция. Она даже не обращала на нее внимание.

— Это сделало чудовище!

— Он наказан больше, чем ты можешь себе представить! — тихо прошептала и в ее глазах заблестели слезы, — Нужно уметь прощать тех, кто причиняет тебе боль. Тогда в твоей душе проскользнет лучик света.

И я больше не мог давить ее тонкие ручки, я убрал свои лапы от ее запястий и позволил ей гладить мое лицо.

— Ты не причинишь мне зла. Ты хороший. — сказала она тогда и я остолбенел от неожиданности. Хорошим меня еще никто и никогда не называл. Вечером я позвал к себе Самира.

— Достань мне все об этой девочке. Всю историю болезни начиная с рождения. Все, что можно узнать и что нельзя. И еще…я хочу, чтоб о ней заботились как о королеве. Приставь к ней охрану, дай лучших служанок. Пусть Азиза ею займется.

Уже на следующий день я узнал, что девочка перенесла несколько операций на сердце. Одну при рождении и вторую уже с помощью моих денег не так давно. Теперь ее состояние удовлетворительное и врачи дают прекрасные прогнозы. О ее личной жизни было всего несколько строчек. Она исправно посещала церковь, не встречалась с мужчинами и очень любила рисовать. Все свое время проводила за рисунками и в художественной студии в доме Творчества в ее городе.

Нет, она не была прекрасным художником, не рисовала нечто великолепное. Скорее ее рисунки были похожи на рисунки ребенка. Но было в них нечто светлое и доброе. Когда смотришь и на душе перестает быть так ужасно черно, так невероятно больно и тошно. Смотришь и чувствуешь себя маленьким и счастливым, открытым для людей, не погрязшим в грехах.

Я подарил ей холсты, краски, купил все что нужно, оборудовал целую мастерскую, где она могла бы творить, и она радовалась как ребенок. Хлопала в ладоши, кружилась, нюхала краски и трогала свои щеки кисточками.

Я не хотел, чтобы она знала о Вике. Я ничего ей не рассказывал. И запретил, чтобы кто-то другой рассказал. Но шило разве утаишь мешке? Я понимал, что рано или поздно она узнает. Особенно когда сходил с ума в своем кабинете, выл как раненое животное. Бил кулаками по стенам. Ненавидел яростно, адски, дико, бешено ненавидел. В один из таких моментов она пришла ко мне. Поскреблась тихонечко в дверь. Как мышка. Я в гневе распахнул ее. И увидел Алену на пороге. Она стояла с маленькой бутылкой минеральной воды в руках.

— Я принесла тебе попить.