Ильгет. Три имени судьбы

Наконец терпение широкого человека кончилось. В один из вечеров, обгладывая кость и стараясь не показать своей заботы, он спросил Молькона — каков же его ответ.

— У тебя хорошо, но пока лед крепок, я должен увести своих людей.

Старик ответил:

— Что ж, собирайся.

Ябто повторил вопрос.

— Собрать большое войско — нужно время, — сказал Молькон. — Вряд ли они успеют. Иди и не беспокойся до следующей зимы.

Сердце Ябто сжалось от досады. Но он не показал виду и улегся спать, поблагодарив за еду.

* * *

На другой день он стоял у груженых нарт — сват щедро одарил его, — и прощался. Нара привела детей. Ябто присел на корточки, потрепал каждого за нос и сказал:

— Ты и ты — растите крепкими. И дайте мне какую-нибудь вещь в память о вас.

Дети молчали. Нара сняла с шеи тонкий ремешок, на котором вертелись маленькие костяные птички, и заговорила — впервые за много дней:

— Такая вещь будет хорошей памятью о двух маленьких мальчиках. Прими ее. Пусть она всегда будет с тобой.

— Откуда она?

— Мне подарил ее Вэнга, когда мы сами были детьми. Прощай, отец. Кланяйся матушке. Кланяйся братьям. Постарайся найти для них невест получше.

Сказав это, Нара поклонилась и увела детей.

Ябто поразили слова дочери. Глазами он искал Алтанея. Сын Молькона сам подошёл и сказал мрачно, что пора идти — день короток. Широкий человек еще раз посмотрел на костяных птиц — они были тёплыми, насквозь пропитанными не уходящим теплом человеческого тела — и положил их в поясной мешок для огнива.

Молькон обнял родственника и тихо сказал:

— Не трогай Древо…

* * *

К устью они пришли в середине дня.

Алтаней провожал гостя. Там, где надлежало каждому пойти своим путем, он отозвал Ябто в сторону, снял с пояса нож и взрезал руку.

— Сделай так же, — сказал он широкому человеку.

Ябто пустил себе кровь. Они подали друг другу руки и ждали, когда ладони срастутся, как части лука. Алтаней заговорил:

— Зимы осталось мало, и люди Нга не соберут войска. Но и потом отец не будет с ними воевать. Я — буду. Клянусь, что дам тебе воинов и сам приду, когда вновь окрепнет лед.

Пока ехали, Ябто мучился желанием спросить Алтанея, сказал ли он Наре то, что вызвался сказать? Теперь прежнее мучение рухнуло и забылось. Он спросил о другом.

— Почему идёшь со мной?

— Ты хочешь встряхнуть древо Йонесси. Мне это понравилось. Этого не делал никто.

— Пойдёшь против отца?

— Да.

— Чем же плох тебе Молькон?

— Долго живёт.

Сказав это, величественный Алтаней оторвал свою руку от руки Ябто и пошёл прочь.

* * *

Ябто пришел туда же, откуда вышел, — в местность, расположенную в десяти днях ходьбы от летнего стойбища Нойнобы.

Там, где когда-то жила семья старика, его защищали разливающиеся равнинные реки и болота — непроходимые, покрытые не уходящими облаками гнуса.

То было рыбное место, и войско, забыв об оружии, мастерило снасти.

Ябто оставался безучастным к общим делам — лежал на шкурах и перебирал пальцами костяных птиц. Однажды он позвал Оленегонку и сказал:

— Ты обещал подарок. Воинам — женщин, а мне — заморыша. Возьми что тебе нужно и иди.

Ябто взглянул в эти умные глаза и поверил, что пройдет не так уж много времени, когда тот, кто сделал этих птиц, будет здесь, привязанный к дереву.

Моя вера

Оленегонка отправился выполнять обещанное широкому человеку, а главное — обещанное самому себе.

За время зимнего одиночества слух людей отвык от чужих голосов, и потому Являна чуть не умерла от страха, услышав свое имя из зарослей тальника. Голос, который произнес имя, был не чужой, а только забытый.

Они обнимались, терлись носами, как брат с сестрой, и тем же вечером в стойбище Девушка-Луч говорила словами Оленегонки.

— Просите мужчин, а пуще всех — Ильгета. Говорите все, все как одна, — мы хотим жирной рыбы, икряной рыбы, которую добывали наши мужчины, в месте чудном, в устье реки, куда эта рыба сходится. Нужно выйти к Йонесси и спуститься немного. Там, сестры, ждут нас богатыри в светлом железе, и у каждой будет свой очаг и свой муж, и так вернется жизнь, которую мы потеряли.

С того дня начали точить нас женщины тихим настойчивым воем.

Первым они уговорили Лидянга. Об этом месте он знал, ибо слова Оленегонки о береге в заливах и заводях, куда сходится рыба, были правдой.

Но старик колебался. Он оставался братом Хэно, и хотя временами ненавидел вдов, памятью крови был привязан к ним. Он хотел отвести их в земли родичей, а самому жить своей жизнью, которую уже обдумал от начала до конца.

Память о чуде — об исходе жителей могил в Семи Снегах Небесных — подавила его на долгое время. Но все же Лидянг замыслил вернуться на место великого стойбища и дожить свой век там, где зарыта его пуповина. Он решил сделать по-задуманному, даже если никто не захочет идти с ним и жить придется в одиночестве. Вещие слова о том, что земли Хэно навсегда будут отданы другим людям, теперь будили в нем только злость и мальчишеское желание сделать наоборот.

— Они правы, — сказал Бобер о женщинах, когда мы втроем сидели у костра и пекли на рожнах малых птиц. — Надо набраться сил, чтобы жить дальше.

Старик поднял голову и спросил меня, как чужого: