Ильгет. Три имени судьбы

Она заплакала — впервые за все это время, заплакала навзрыд, жалобно и зло и, видно, этот плач стал для нее лекарством — пусть и недолговечным. Она вытерла лицо о ворот парки, сбившейся вокруг шеи и оголившей живот, и решила ползти вдоль дерева, ползти, насколько хватит сил. Вгрызаясь зубами в земные корни, извиваясь телом, она проползла совсем немного и выбилась из сил. Дерево отличалось не только почтенной толщиной ствола, но и высотой, и путь вдоль него — что вперед, что назад — вдруг показался ей непреодолимо далеким, таким, как весь Йонесси. И она вновь заплакала, но слезы уже не лечили — подступал страх, ужас гибели. Она понимала, что умрет, но почему-то больше всего боялась умереть от жажды. Как прежде, она лизала траву, но день клонился к закату, и иней и даже оставшаяся от него влага сошли в землю, чтобы вернуться завтра с утренним холодом. Ума поговорила с болью и выпросила у нее немного сна, чтобы дожить до заморозка…

Ночью она проснулась и в шорохе ветра расслышала движение. Она открыла глаза, приподнялась и увидела где-то поблизости блуждающие зеленые точки.

Вместо ужаса, возникающего у беззащитного человека, окруженного волчьей стаей, Ума испытала радость. Если бы могла, он бы выползла из парки, чтобы добыча волков стала еще более легкой. Она ждала, волки не подходили… В темноте она услышала близкое вкрадчивое переступание лап.

Подошел только один. Небо прояснялось, и Женщина Поцелуй уже различала его стать, широкую грудь, длинные лапы и едва заметный горб на загривке. Волк подошел совсем близко и начал обнюхивать ее с ног до головы, будто думал, что некоторые части тела могут принадлежать не человеку, а какому-то другому существу. Обнюхав, он сел рядом и завыл — коротко и хрипло.

Только потом Ума узнала, что означал этот вой, — запрет приближаться остальным. Волки сидели поодаль, кто-то лег, кто-то проявлял беспокойство…

Она лежала на боку и видела эти желтые с красными прожилками глаза, застывшие напротив ее лица. Волк еще раз глянул в сторону стаи и, помедлив, лег рядом с Умой. Он лег к ней спиной, прижался, так лежал, положив голову на лапы. Тепло переходило в ее тело, она забылась и уткнулась лицом в шерсть на спине, сказала: «Пить», — и опять впала в забытье — на этот раз глубокое. И боль, которую она ощущала даже в беспамятстве, пятилась понемногу.

Она очнулась не там, где лежала, а вдалеке от умершего дерева. Волк куда-то тащил ее за ворот парки. По пути ему пришлось наказать того, кто посмел нарушить запрет приближаться. Наказанный скрылся в логу зализывать окровавленный бок. Сделав дело, вожак — а это был несомненно вожак — вернулся, вцепился зубами в парку и не остановился до тех пор, пока лицо Женщины Поцелуй не упало в ледяную струю ручья. Она едва не захлебнулась, она пили, пила, пила, переводила дыхание и снова пила… Волк стоял рядом.

С того дня она перестала считать его волком, она не знала, кто он, только видела, что этот горбатый зверь — ее спасение, продолжение ее жизни, которая зачем-то и кому-то еще нужна. С того дня волк был при ней почти всегда, отлучаясь ненадолго, чтобы принести еду. Она брала сырое мясо из его зубов, жевала, запивала ручьевой водой, потом засыпала. Боль уже была не предвестием гибели, но просто болью, и Ума даже не опускалась до разговора с ней. Боль напомнила о себе однажды — острым хлёстким ударом по ногам: волк стаскивал с нее бокари — один, потом другой. Ночью он ложился рядом с ней, прижимался, как муж, и начинал вылизывать ноги с перебитыми костями. Так продолжалось много дней и ночей, и боли в ногах уже не было.

Потом, когда первый снег лег на землю, он начал рвать на ней одежду — рвал парку, чтобы добраться до омертвелых рук, и сорвал с нее все. Шел снег, а она осталась совсем без одежды и теперь уже целиком была в его власти — и волк будто прирос к ней, этому белому, рыхлому существу с голой кожей. Он вылизывал переломанные руки, обволакивал собой — и с руками произошло то же чудо. Боль ушла. Волк уже не ходил за едой, ее приносили верные, он будто прирос к ней, и Ума начала говорить с ним.

— Ты — бог? Скажи мне, и я буду тебе молиться, скажи мне….

Но, кажется, волк не только не понимал, он не слушал, что она говорит.

— Миленький, миленький, у тебя, наверное, была любимая жена, и ты ее потерял…

Женщина Поцелуй бормотала слова, вжимаясь лицом в его шерсть до того, что невозможно становилось дышать, — она и так едва дышала от того невыразимого, что называется возвращением к жизни. Она говорила те слова, которые очень хотела говорить, когда была прежней Умой, из рода людей Крика, но судьба дала ей такого мужа и такую жизнь, что эти слова так и остались внутри ее, как и мечта стать рыбой, из которой дети вылетают, как икринки. Она уже не чувствовала ни боли, ни холода, и запах волчьей шерсти, волчьего языка стал ее запахом. Затаенные, несказанные слова шли из нее, но внезапно все остановилось.