Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2

Для пьесы: человек, посвятивший жизнь изобретению гуманной казни.

Античный стиль очень идет современным Афинам. То ли у архитекторов сильны традиции, то ли само место, где все дышит Акрополем и храмами Юпитера и Тезея, располагают к этому, но город имеет весьма внушительный и благородный вид.

Продавец: Это большевистские игрушки (вместо «русские»).

Вечная трагедия русского за границей — не знает, где уборная.

Путь из Пирея в Афины на старомодном грязноватом автобусе. Мелькают грязные обочины, каменные заборы, огороды, кипарисы, ослики с зеленью, пальмы. Человек везет ярко-синюю вывеску с белыми альфами и омегами.

Банк называется «Трапеза».

Человек привык жаловаться на судьбу. Ему давно уже было хорошо, а он все еще жаловался, по привычке. Подобно людям, которые машинально говорят «да-а-а», он говорил: «плохо, плохо».

У гречанок часто большие руки и большие ноги. Сильно и грубо красятся. Перчатки покупают на номер больше. Они у них морщатся. Ногти красят в ярко-красный цвет. Могучие носы и подбородки, полные губы, спокойные пудовые веки. Женщины тяжеловато-классические. Таких, вероятно, идеализировали в своих работах гениальные античные скульпторы.

Как только попадаешь за границу, время начинает бежать страшно быстро. Его уже невозможно удержать. Впечатления, приобретшие объем, цвет и запах, скачут с рекордной быстротой. Они уплывают, чтобы никогда больше не возвратиться.

Прошел по улице древний грек — белая туника, синяя тога и туфли на голых волосатых ногах. Очевидно, городской сумасшедший.

Национальный музей.

Сразу, когда видишь Аполлона или Посейдона, страшного бородача с трезубцем, поражает то, что до этого момента видел все это миллион раз в копиях, фото, учебниках истории, обложках и т. д., и, несмотря на волну пошлости, предшествовавшую зрелищу, зрелище оказалось поразительным.

С утра экскурсия с краснофлотцами на Везувий и в Помпеи. На автобусе — к фуникулеру.

Подъем на Везувий. По склонам горы — виноградники, фруктовые деревья.

600 метров высоты. Всего Везувий — 1126 м над уровнем моря.

Старик-гид с отвращением смотрел на расстилающуюся внизу упоительную панораму Неаполя.

Склон Везувия покрыт розовыми вулканическими породами земли, камня, кусками лавы и т. д. Лунный пейзаж: голо, мрачно, серный дым, освещенный пламенем.

Домашняя ссора посреди чудной площади.

Пиццерия — страшные печеные блины. Мраморные столики.

В магазине шляп сперва предложили сигареты, а потом девочку.

На площади гениальных фонтанов, куда приезжают люди со всего мира смотреть работы Бернини и Микеланджело, дети 12–13 лет играли в футбол маленьким белым резиновым мячом. Играют ночью, потому что большинство из них где-нибудь служит. Многие из них в служебных комбинезонах и прозодежде. Растут великие футболисты (так же начинают и у нас, и во всем мире).

Один гол, состоящий из двух камушков, у фонтана Микеланджело, другой — у фонтана Бернини.

Форум Траяна ночью.

В углублении, весь в тенях от уличных фонарей, на большой площади лежит форум Траяна — колонны, огромные мраморные головы и рука.

Вокруг — современная автомобильная воскресная нормальная жизнь.

С утра — Сан-Пьетро ин Винколи.

Моисей. Могучий.

Мрамор, поразительная сила и дьявольская страсть к власти во всей фигуре.

Сегодня фашистский праздник. С утра стреляют пушки, трамваи разукрашены флажками. Народу на улицах почему-то мало.

У монумента Виктора Эммануила возлагали какой-то венок павшему неизвестному фашистскому милиционеру.

Итальянские кино. Табачный дым. Духота. Сесть невозможно. В кино входят ежесекундно с громким стуком. Кричат продавцы мороженого и сластей. Конечно, говорить здесь о кино как об искусстве невозможно.

Народ в Италии — чрезвычайно экспансивный.

И вот этот-то экспансивный народ вчера, на piazza Venezia, где был парад балилла, где на монументе Виктора Эммануила возлагали венки и курили ладан, где было много оркестров, фашистской милиции, берсальеров и т. д., где на своем знаменитом балконе показался дуче, — этот экспансивный народ был мало оживлен, вяло, еле-еле аплодировал. Очень многие не снимали шляп — ни дуче, ни джовинецца. А ведь были на площади не пролетарии, далеко не пролетарии, а скорее зажиточная мелкобуржуазная и буржуазная публика — опора фашизма.

За пять лет со времени моего последнего посещения Италии в народ несомненно проникла усталость.

Надоело. Вот что светится во всех взглядах, чувствуется во всех жестах, во всех этих вялых аплодисментах и лениво поднятых и сейчас же опущенных руках.

Надоел вечный парад, вечная «Джовинецца», этот постоянный официальный визг, свойственный военной диктатуре, все эти гимны, портреты, медали, преданные крики и прочая мура.

Вена — кафе. Между столиками медленно прошел, глядя поверх золотого пенсне, благостный старичок, бывший до 28 года шеф полит[ической] полиции.

Дождь. Много приличных (но гораздо менее приличных, чем в Берлине) нищих. На одной из лучших улиц — страшный оркестр: три изможденных человека в мятых котелках.

Основной цвет дня — серый. Тоскливо и благопристойно.

Мрачные почерневшие виадуки, черный город. Завод.