Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2

Если в Ильфе при близком знакомстве поражал мощный аналитический ум, то в Петрове прежде всего ощущали гармоничную, одаренную личность. Человеческое его обаяние было решительно незаурядным. Он вызывал улыбку симпатии при первом же взгляде на его доброе, ласковое лицо. Тонкий нос с горбинкой. Маленький красивый рот. Острый подбородок. Азиатские, раскосые глаза и прямые темные волосы, которые образовывали на середине лба аккуратный прямоугольничек.

Все в Евгении Петровиче казалось милым — даже манера предупредительно обращать в сторону говорящего правое ухо (на левое ухо он плохо слышал), даже манера чуть наклонять вперед корпус и, шагая, как-то по-своему выбрасывать ноги немного в сторону. А вежлив и любезен Петров был, что называется, всем своим существом. Это — от любви к людям, от желания делать добро.

Но чуть случалось ему услышать о чьем-нибудь неблаговидном поступке, о бездушном отношении к людям, о чьей-нибудь о нечестности — он сразу же покраснеет, разгорячится, и тут уж его не остановить, пока он не выскажет всего, что думает.

Из воспоминаний Сергея Токаревича:

Характерная для русской интеллигенции разносторонность интересов была, конечно, присуща им обоим. Глубокое знание мировой поэзии у Ильи Арнольдовича сочеталось с живейшим интересом к художественной фотографии. Меломания Евгения Петровича не мешала ему, как, впрочем, и Илье Арнольдовичу, увлекаться футболом активно «болеть» за нашу сборную и подолгу обсуждать ее матчи со знаменитыми тогда командами Турции, где сияла звезда Вахаба, и Чехословакии, в воротах которой стоял непробиваемый Тихий, а главное — писать блистательные фельетоны на спортивные темы.

Оба они были не прочь щеголевато одеться — а это в их молодые годы было не так-то просто, — во всяком случае, никто никогда не видел их одетыми неряшливо, небритыми или нестрижеными. И вопрос о цвете и рисунке галстука они могли обсуждать на полном серьезе.

Из книги Петрова «Мой друг Ильф»:

Я поступаю в «Гудок». Путешествие с Ильфом на Кавказ. Валя собирается создать литературную артель на манер Дюма-отца. Мы решаем с Ильфом писать вместе.

Мы садимся писать «12 стульев».

Вечера в пустом Дворце Труда. Совершенно не понимали, что выйдет из нашей работы. Иногда я засыпал с пером в руке. Просыпался от ужаса — передо мною были на бумаге несколько огромных кривых букв. Такие, наверно, писал чеховский Ванька, когда сочинял письмо «на деревню дедушке». Ильф расхаживал по узкой комнате четвертой полосы. Иногда мы писали в профотделе.

Неужели наступит момент, когда рукопись будет закончена и мы будем везти ее на санках. Будет идти снег. Какое замечательное, наверно, ощущение — работа закончена, больше ничего не надо делать.

Мы начинаем писать роман «Великий комбинатор» [первый вариант «Золотого теленка. — А. И.]. Начало пятилетки. Селедки в разных видах. Ужасные папиросы. Начало стройки.

Идея «Подлеца» — человек, который в капиталистическом мире был бы банкиром, делает карьеру в советских условиях.

Очевидно, это и был новый роман. Идея была нам ясна, но сюжет почти не двигался. Мы мечтали об одном и том же. Написать очень большой роман, очень серьезный, очень умный, очень смешной и очень трогательный. Но писать смешно становилось все труднее. Юмор — очень ценный металл, и наши прииски были уже опустошены. А жизнь требовала от писателя непосредственного участия.

Мы с упорством продолжали работать в «Правде». Вообще очень равнодушные к критике, мы сердились, что наша газетная работа остается незамеченной у критики. Зато нас утешало отношение к ней читателей.

Мы никогда не понимали, хорошо мы написали или плохо.

— Кажется, ничего себе. А?

Ильф кривился.

— Вы думаете?

Нас обоих томила мысль, что мы бездельники. В самом деле мы были очень трудолюбивы. И эта вечная неудовлетворенность мешала отдыхать. Только неделю после книги мы отдыхали по-человечески. Потом начинались страдания.

Говорили о том, что хорошо было бы погибнуть вместе во время какой-нибудь катастрофы. Страшно было подумать, что наступит такой момент когда один из нас останется с глазу на глаз с пишущей машинкой. В комнате будет тихо и пусто, и надо будет писать.

Из воспоминаний Ильи Эренбурга:

Евгений Петрович тяжело переживал потерю; он не только горевал о сеймом близком друге, он понимал, что автор, которого звали «Ильфпетров», умер. Когда мы с ним встретились в 1940 году после долгой разлуки, с необычайной для него тоской он сказал: «Я должен все начинать сначала».