Илья Муромец и Сила небесная

К ней и направил свои стопы Илья. Подойдя ближе, он остановился, поражённый красотой храма. Каменные узорчатые дорожки, мраморные колонны, пять сверкающих куполов подчёркивали величие замысла. Да и само место, где стояла церковь настраивало паломников на благоговейный лад. Но об этом стоит рассказать подробнее…

* * *

В 983 году, за пять лет до своего крещения, пошёл Владимир против литовского племени ятвягов и завоевал их землю. Всё бы ничего, но в то лето сатана, предвидя скорое поражение своё крестом Господним, особо бесчинствовал. По его наущению жрецы решили отметить победу Владимира кровавой жертвой, принесённой своим деревянным кумирам.

– Бросим жребий на отрока и девицу, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам, – сказали они.

А жил в то время в Киеве один варяг-воин по имени Тур, который принял в Византии крещение и стал называться Феодором. Был у него сын Иоанн, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий. Жрецы направили к дому Феодора послов. Придя, те сказали:

– Сына твоего избрали себе боги.

А Феодор любил Иоанна паче всех мирских сокровищ, ибо один он у него остался после той бури, в которую их корабль попал, когда они из Византии в Таврию плыли. Волны долго терзали парусник: они швыряли его вверх и вниз и били в борта, словно кузнечными молотами. Один из таких ударов швырнул судно на прибережные скалы и расколол пополам. Феодор только и успел ухватить одной рукой сына, чтобы второй догрести до берега. Варяг был хорошим пловцом. Но оказавшись на суше, он понял, что в одночасье потерял жену, двух дочерей и матушку. Разъярённое его бегством море унесло тела в пучину, не дав предать их земле…

И вот теперь слепой жребий хочет отнять у него самое дорогое! Послы так и сказали:

– Сына твоего избрали себе боги, так принесем жертву богам.

– Не боги это, а дерево, – ответил варяг, пытаясь совладать с голосом. – Нынче есть, а завтра сгниёт. Бог же один: сотворил Он небо и землю, и звёзды, и луну, и солнце, и человека и предназначил его жить на земле. А эти боги что сделали? Сами они сделаны вашими руками. Не дам сына своего!

Посланники ушли и поведали обо всём жрецам. Те же, подняв людей и взяв оружие, вернулись и, сломав калитку, вошли во двор варяга. Тут на них накинулся Хватай, которого хозяин успел спустить с цепи. Храбрый пёс лаял и кусался, да разве справишься в одиночку с разъярённой толпой? Постепенно Хватая загнали в угол и изрубили топорами…

Феодор же стоял на сенях с сыном своим. Сенями в те времена называли крытую галерею, стоящую на столбах. Сжимая в руке тяжёлый меч, варяг спокойно смотрел на бесновавшихся внизу жрецов, которые кричали:

– Дай сына своего, да принесем его богам!

– Если ваши истуканы боги, – отвечал Феодор, – пусть пошлют одного из них и сами возьмут моего сына.

Видя, что в честном бою храбрых и искусных варягов не одолеть, осаждавшие подсекли столбы галереи, навалились на исповедников и убили их. А позже на земле, омытой их кровью, князь Владимир возвёл Десятинную церковь.

* * *

Когда Илья вошёл внутрь, то ахнул от восхищения: настолько величественным был храм. Мозаичный пол, иконы в дорогих окладах, фрески, золотая утварь, благолепный иконостас, высокие Царские врата, скрывающие святой престол, заставили богатыря почувствовать, насколько он мал пред Богом.

Больше он никуда не пошёл, потому что у Царских врат раздался возглас: «Благословен Бог наш!». Тот самый возглас, с которого в те давние времена начиналась вечерня. И доныне начинается…

ТРИ БОГАТЫРЯ

В ночь с четверга на пятницу к городским воротам на взмыленном коне подскакал Игнат Шило, что нёс службу на южной заставе. Уже в воротах конь под ним захрипел, захлебнулся кровавой пеной и упал замертво. Игнат даже не оглянулся, а вскочив на кобылу оторопевшего привратника, помчался к княжеским хоромам. Там он потребовал срочно разбудить воеводу, и глаза у него были такие, что стража не осмелилась перечить.

Добрыня Никитич любил поспать и будить его было опасно, но, видимо, он сам ждал известий с заставы, поэтому, лишь услышав о гонце, сразу вскочил на ноги.

– Говори всё без утайки, – сказал он Игнату, входя в гридницу, где изнеможённый воин подкреплялся мёдом с кашей. – Плохо дело?

– Плохо, Добрыня Никитич, – подтвердил Шило, вытирая усы. – Не знаю, остался ль кто из наших в живых. Третьего дня печенеги накатили. А сколько их, и не сосчитать – тьма тьмущая! От пылищи солнце покраснело. Кричат: «Сдавайтесь, не то всех перебьём!». Тогда мне старшой, Никита Васильев, говорит:

– Скачи в Киев, у тебя конь самый резвый. Доложи князю и воеводе, что Калин-царь войной идёт. А мы сколько сможем время проволочим, переговоры заведём, а там, как Бог даст. Ну, прощай… и Матрёне передай, чтобы молилась о душе моей окаянной. И ещё скажи, что люблю её… и жалко одну оставлять, да деваться некуда… Пускай ребятишек бережёт…

Обнял меня старшой на прощание, слезу о супруге своей Матрёне смахнул украдкой и пошёл воинов строить. А я, значит, в Киев поскакал… Коня вот загубил, да что сейчас об этом…