Илья Муромец

На другом берегу Днепра показалось облако пыли, превратилось тучу, и из-за кургана начали вылетать всадники, отсюда махонькие, но сравнить с прибрежными валунами — огромные. Один, два, три... Семь... Десять. Поток привел всех. Алеша вздохнул и начал спускаться с вала — кому-то нужно встретить Михаилу и рассказать, что тут без него произошло... Попович как раз вышел из вросших в землю, навсегда распахнутых ворот, когда богатыри, ходившие бить печенежские загоны, перемахнули Днепр, перевели коней на рысь, охолаживая, затем пошли шагом. Впереди ехал высокий, даже по богатырской мерке, воин в черном плаще и черной же то ли рясе, то ли кафтане. Ни доспехов, ни шлема, ни щита у богатыря не было, в правой руке он сжимал длинное тяжелое копье, на левом бедре висел длинный, тяжелый меч, у седла приторочена булава. Иного оружия воин не имел. Помахав приветственно рукой, Попович не без робости шагнул навстречу всаднику.

— Здрав будь, Михайло Иванович, Поток-богатырь!

...Как-то раз на пиру княгиня Апраксия, что была хоть и сильна умом, а все же бабьим, захмелев от меда, спросила: «А кто есть среди русских богатырей красивейший?» И сама тут же и ответила: «Тут и думать нечего: Алексиос Ростовский — красивейший из всех воинов!» Замолчали богатыри, а Алеша, перестав вдруг ухмыляться, невесело сказал: «Что ты, матушка, я — не красивый, смазливый разве что. А среди богатырей русских не было и нет красивей Михайлы Ивановича Потока!» И дружно кивнула Застава, соглашаясь. «Что же не вижу я его среди вас?» — удивилась великая княгиня, но тут Владимир сурово, как никогда на людях с женой не говорил, сказал: «То разговор не к ночи». Утром Апраксия все-таки приперла к стенке Илью и Алешу и чуть не клещами (хоть и княгиня — а любопытна, как все жены) вытянула из них страшную историю Потока-богатыря.

Не было в Киеве мужа красивей, чем Михайло Иванович, никто не пел и не плясал так, как молодой Поток-богатырь. Весел, смел и удачлив был витязь, и в степи, и на море, и в лесу, и в горах было с ним воинское счастье. Все киевские (да и не только киевские) девки по нему сохли — к любой засылай сватов, в любой семье за честь почтут. Да надо ж такой беде случиться — полюбил Михайло не кого-нибудь, а Марью, Лебедь Белую. Не в городе — в лесу стояло поместье Марьи, и дурная шла о нем слава. Ни по воскресеньям, ни даже по праздникам не видели Лебедь Белую в церкви, и шептался народ, что не простая она девка, да и некрещеная вовсе. Вся Застава, все бояре, сам князь отговаривали Михаилу, указывали, что ни в славянском, ни в варяжском обычае нет такого: жениться на чародейке, но молодой богатырь уперся. Весной, после Великого поста, крестилась Марья, а вскоре и обвенчалась с Михайлой. На свадьбе гуляла дружина и богатыри, и даже Илье с его крестьянским умом мнилось — все будет хорошо у молодых, крест — не шутка. Лишь отец Серафим качал головой и приговаривал, мол, не рвутся так просто бесовские узы. Кто же знал, что кроме венчальной клятвы дали Михайло и Марья друг другу иную — страшную, нечеловеческую, не виданную на Руси. Кровью написали грамоту — если кто из них умрет прежде другого, живому идти с мертвым в землю на три года. Два года прожили они вместе, детей так и не родилось, а на третий занемогла Марья, промучилась седьмицу да и померла. Тут и открылась жуткая тайна, когда вдруг стал Поток ладить колоду на двоих, да складывать в нее хлеб, воду и доспех. Илья, в ужасе от готовящегося, рявкнул, что не допустит такого, но Михайло молча вынул меч, и Муромец понял — сейчас ударит. Не случилось в те поры в Киеве отца Серафима, и дрогнул Первый Богатырь, впервые в жизни, о чем с тех пор со стыдом вспоминал. Уложили Марью в домовину, а с ней в полном воинском уборе лег живой Михайло, только вместо оружия взял трои пруты медныя, трои оловянныя, да трои серебряныя. Так и засыпали обоих.