Илья Репин

Среда была для Ильи Ефимовича торжественным днем. Вскоре после часа он прекращал работу, чистил палитру, надевал праздничный, чаще всего светло-серый, костюм и выходил в сад побродить в одиночестве до приезда петербургских гостей. Как и всякий великий труженик, Репин умел отдыхать. В совершенстве владел он искусством в любое время усилием воли отрешаться от забот и тревог.

С. А. Белиц вспоминает, как в 1928 году ему довелось провести день в гостеприимных «Пенатах». Навсегда запомнились ему милые благородные черты лица Репина, его седые волосы, выглядывающие из-под берета, его суетливость, старческий говор и истинно русское радушие.

Илья Ефимович был предупрежден о приезде гостей и выслал к приходу поезда на станцию Куоккала извозчика. Путь к «Пенатам» лежал через чахлый лесок, тут и там усеянный разрушенными дачками. Когда Белиц сказал Репину, что счастлив видеть перед собою русского гения, сотворившего столько бессмертных полотен, Илья Ефимович сконфузился и сказал: «Что вы, что вы! Не достоин я этого! Все преувеличено! Не верьте, не верьте!». И тут же он позвал дочь: «Вера! Подай кофе». Показывая картины, висящие на стенах дома, Илья Ефимович комментировал: «А это подарки моих друзей и учеников, из коих многих нет уже в живых… А я вот зажился… Вот лес Шишкина, портрет работы Виктора Васнецова, натюрморт Валентина Серова (из ранних его работ) и прекрасный этюд талантливого Кустодиева».

Илья Ефимович, усадив гостя за стол рядом с собой, предупредил, что стол этот называется «не зевай»: «Не доглядишь и останешься с протянутой вилкой, а бутерброд убежит…» Из окна столовой виднеется артезианский колодец «Посейдон». Художник, указывая на него, уверил: «Каждый глоток прибавляет две минуты жизни. Да, да! Я проверил это на себе…»

После завтрака был продолжен осмотр картин. Остановились у этюда бурлака Канина – центральной фигуры картины «Бурлаки на Волге». Белиц выразил свое восхищение. «Давно, давно уж писана… – кивнул Репин. – В семидесятых годах. Что же, это лет тридцать…» – «Да, с лишком», – не желая огорчать старика, подтвердил гость. «Что ты, папа? Уже шестьдесят лет!» – раздался голос Веры Ильиничны, услышавшей разговор.

Репин покачал головой и приумолк…

Несмотря на всю плодовитость художника, его работ в «Пенатах» к тому времени осталось мало.

Чуковский вспоминает, как однажды к Репину приехали праздные и зажиточные петербургские жители, владельцы домов и заводов, занимавшиеся коллекционированием картин.

Каждый из них приобрел по случаю какой-то холст, якобы написанный Репиным, и хотел показать свою покупку художнику, чтобы тот подтвердил свое авторство.

Илья Ефимович стал рассматривать привезенные покупки. Тут были и запорожец с голубыми усами, и бурлак на фиолетовом фоне, и Лев Толстой, перерисованный с убогой открытки… Безграмотные, вульгарные копии, но на каждой – подпись знаменитого мастера, в совершенстве воспроизводящая репинский почерк. Каждая из этих фальшивок была для Репина словно удар кулаком. Он схватился за сердце и застонал, словно от физической боли. Он считал непоправимым несчастьем, что на свете существуют такие темные люди, которым эта наглая мазня могла показаться искусством. Само предположение этих людей, что он может быть автором подобных уродств, посчитал он оскорбительным. «Ирокезы! – закричал он. – Троглодиты! Скотинины!»

Посетители посмотрели на старика с надменной почтительностью и ни на миг не потеряли своей петербургской благовоспитанной чинности. А один из них, самый импозантный и грузный, аккуратно упаковывая своего запорожца, заявил вполголоса с непоколебимой уверенностью, что, право же, это «подлинный Репин» и «вы, Илья Ефимович, напрасно отказываетесь от такого первоклассного холста»…

Такие бури повторялись часто и всегда на том же самом месте. Чуковский даже прозвал эту скамью у колодца «скамьей великого гнева».

Для создания подлинных картин Репина нужны были годы. Так, Чуковский вспоминает, как Репин работал над картиной «Пушкин над Невою в 1835 году». Двадцать лет он мучился над ней, написал по крайней мере сотню Пушкиных – то с одним поворотом головы, то с другим, то над вечерней рекой, то над утренней, то в одном сюртуке, то в другом, то с элегической, то с патетической улыбкой, но все был недоволен и продолжал работать над этой «незадавшейся» картиной.

«Сам я очень огорчен своим «Пушкиным», – писал Репин 27 февраля 1911 года. – После выставки возьму доводить его до следуемого». И в 1917 году Леониду Андрееву: «…прошло 20 лет, и до сих пор злополучный холст, уже объерзанный в краях, уже наслоенный красками, местами вроде барельефа, все еще не заброшен мною в темный угол… Напротив, как некий маньяк, я не без страсти часто схватываю саженный подрамок, привязываю его к чему попало, чтобы осветить, вооружаюсь длинными кистями, по одной в каждой руке, а палитра уже лежит у ног моего идола. И несмотря на то, что я ясно, за 20 лет, привык не надеяться на удачу… я подскакиваю, со всем запасом моих застарелых углей, и дерзаю, дерзаю, дерзаю… до полной потери старческих сил».