Илья Репин

Чуковский говорил, что если на каком-нибудь холсте Репина восемь фигур, то на самом деле там их восемьдесят или восемь раз по восемьдесят. А в «Черноморской вольнице», в «Чудотворной иконе», в «Пушкине на экзамене» Репин на глазах у Чуковского переменил такое множество лиц, постоянно варьируя их, «что их вполне хватило бы, чтобы заселить целый город».

И когда к старости у Ильи Ефимовича стала сохнуть правая рука и он не мог держать ею кисть, он стал учиться писать левой, чтобы ни на минуту не отрываться от живописи. Когда же от старческой слабости он уже не мог держать в руках палитру, то при помощи особых ремней повесил ее, как камень, на шею и работал с этим «камнем» с утра до ночи.

Казалось, что не только старость, но и самую смерть Репин побеждает своей страстью к искусству.

Когда смерть вплотную подступила к художнику, он написал Чуковскому письмо, в котором благодарил уходящую жизнь за то счастье работы, которым она баловала его до могилы: «…Я желал бы быть похороненным в своем саду… Я прошу у Академии художеств разрешения в указанном мною месте быть закопанным (с посадкою дерева, в могиле же… По словам опытного финна, ящика, то есть гроба, не надо). Дело уже не терпит отлагательств. Вот, например, и сегодня: я с таким головокружением проснулся, что даже умываться и одеваться почти не мог: надо было хвататься за печку, за шкапы и прочие предметы, чтобы держаться на ногах…

Да, пора, пора подумать о могиле, так как Везувий далеко, и я уже не смог бы (ноги) доползти до кратера. Было бы весело избавить всех близких от всех расходов на похороны… Это тяжелая скука.

Пожалуйста, не подумайте, что я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив, я весел и даже в последнем сем письме к Вам, милый друг. Я уж опишу все, в чем теперь мой интерес к остающейся жизни, – чем полны мои заботы.

Прежде всего я не бросил искусства. Все мои последние мысли о Нем, и я признаюсь: работал, как мог, над своими картинами… Вот и теперь уже, кажется, больше полугода я работаю над (уже довольно секретничать!) – над картиной «Гопак», посвященной памяти Модеста Петровича Мусоргского… Такая досада: не удастся кончить… А потом еще и еще: все темы веселые, живые…

А в саду никаких реформ. Скоро могилу копать буду. Жаль, собственноручно не могу, не хватает моих ничтожных сил; да и не знаю, разрешат ли? А место хорошее… Под Чугуевской горой. Вы еще не забыли?

Ваш Илья Репин».

Каков же был этот человек в полном расцвете всех сил, замечает Чуковский, когда творчество не было для него такой изнурительной тяготой, когда на одном мольберте стоял у него «Крестный ход», на другом – «Не ждали», на третьем – «Иван Грозный, убивающий сына», на четвертом – «Отказ от исповеди перед казнью», на пятом – портрет Сютяева, на шестом – тайно от всех «Запорожцы».

Чуковский был рад помогать Репину чем только мог: позировал ему и для «Пушкина на экзамене», и для «Черноморской вольницы», и для «Дуэли». Была у Корнея Ивановича в мастерской художника одна необычная специальность, какой, кажется, никогда не бывало ни у одного человека: Чуковский будоражил и тормошил тех людей, что позировали ему для портретов. В большинстве случаев эти люди, особенно если они были стары, очень скоро утомлялись. Иные через час, а иные и раньше, обмякали, обвисали, начинали сутулиться, и главное – у всех у них потухали глаза. Например, академик В. М. Бехтерев, тучный старик с нависшими, дремучими бровями, всегда производивший впечатление сонного, во время одного сеанса заснул окончательно (он приехал в «Пенаты» смертельно уставший), и Репин на цыпочках отошел от него, чтобы не мешать ему выспаться. «Прикрылся бровями и спит!» – говорила Наталья Борисовна. Художник так и не мог возобновить сеанс: когда Бехтерев проснулся, в мастерской уже начинало темнеть.

Со временем Чуковский понял, почему Илья Ефимович так много разговаривает во время писания портретов: ему нужно, чтобы тот, кого он пишет, был оживлен и душевно приподнят. Усадив перед собой человека и поработав полчаса в абсолютном молчании, Репин принимался усердно расспрашивать его о его жизни и деятельности и порой даже затевал спор. Этим профессиональным приемом он почти всегда достигал цели: человек выпрямлялся, глаза у него переставали тускнеть.

Но далеко не каждого, кого Репин в ту пору писал, приходилось Чуковскому «оживлять» разговорами. Так, с артисткой Яворской, например, не было никаких хлопот. «Видно, что волевая натура. Не шелохнулась, – говорил о ней Репин, – застыла, как статуя». Всякий раз, когда Илья Ефимович спрашивал ее, устала ли она, она отрывисто и хрипловато отвечала: «Нисколько!» Короленко тоже был превосходным «натурщиком».