Иллюзии Доктора Фаустино

Так доктор судил судом своей совести кузину, сам же защищал ее и не мог вынести окончательный приговор. Между тем он с нетерпением ждал того ночного часа, когда снова может пойти к садовой решетке в сопровождении верного слуги.

У Респетильи любовные дела тоже не продвигались. Он объяснял это тем, что у каждой провинции – свои обычаи и привычки. Здесь, например, и у господ, и у слуг, у всяких горничных и судомоек, любовь не летела на крыльях, а плелась медленно, едва волоча ноги. Но, утешал он себя, Самору тоже не в час завоевали[66], ценная вещь и стоит дорого. Действительно, разве в сердце красотки можно лезть нахрапом, татем[67] или врываться с громом и шумом без длительной осады, без военных хитростей, без подкопов, без ратных трудов и пота?

Так обстояли дела, когда однажды утром Респетилья вошел в комнату к своему господину, который только что проснулся, и вручил ему письмо. Он получил его от какого-то незнакомца у самого порога дома. Тот передал письмо и исчез.

«От кого бы это? – подумал доктор. – Может быть, от Констансии?»

И, решив, что, безусловно, от нее, доктор распечатал конверт и с изумлением прочел следующее:

«Мой вечный возлюбленный! Ты совсем меня забыл. Не хочешь меня знать. Но я никогда тебя не забываю и люблю, как прежде. Моя душа связана с твоею нерасторжимыми узами, и ни злая судьба, ни время не могут нас разлучить. В этом мире, где все тленно и преходяще, изменчиво и быстротечно, моя душа остается все той же, ибо сущность ее составляет любовь к тебе. Здесь, на грешной земле, небу было угодно – не знаю, почему, – воздвигнуть между нами непреодолимые преграды. Я не смею оспаривать волю божью и поэтому не являюсь твоему взору, не открываю тебе своего имени. Называй меня своей Вечной Подругой. Я всегда молюсь за тебя. Я вижу тебя, хотя ты меня не видишь. Когда я засыпаю, моя душа покидает мое тело, устремляется к тебе и остается с тобою. Неужели ты так огрубел, так занят собою, что не чувствуешь меня, когда я ласкаю тебя и соединяюсь с тобою в вечном поцелуе? Неужели мое чувство не находит больше ответа в твоей душе? Неужели бессмертные очи души твоей не способны увидеть ту, которую ты так любил когда-то? Неужели в твоей душе не осталось хоть какого-нибудь следа нашей прежней любви? Я знаю, что ты на пороге новой любви, ты уже любишь, любишь другую женщину, и я ревную. Какое мучительное чувство – ревность! Но не тревожься: я не нарушу эту любовь, зародившуюся в твоей душе. В этой бренной жизни ты не можешь и не должен стать моим. Это было бы безумием. Более того – преступлением. Я не стану препятствовать этой любви из пустого эгоизма. Я могу только оплакивать это горе, я уже его оплакиваю, но я переживу его. Но если эта женщина, которую ты любишь, недостойна тебя, смеется над тобой, способна пренебречь тобой, я постараюсь утешить тебя, моя радость. Моя любовь непреходяща, даже если ее испытывают ревность, твое презрение ко мне и твое небрежение. Дай бог тебе счастья, а если ты будешь несчастлив, позови меня зовом сердца и скажи мне: «Приди и утешь меня!» И я явлюсь к тебе. Уже несколько дней я пытаюсь побороть искушение явиться перед тобой во плоти. Может случиться, что и я, не совладав с собой, позову тебя, Я хочу тебя видеть, говорить с тобой, оживить твой образ. Придешь ли ты на мой зов? Думаю, что придешь. Ты отзывчив, великодушен и не лишишь меня этой радости. Я буду всегда о тебе помнить, хочу навсегда сохранить живое впечатление, воспринятое обыкновенными человеческими чувствами, коль скоро я теряю тебя в той преходящей жизни из-за твоей любви к той легкомысленной женщине.

Прощай и помни о твоей Вечной подруге».

С изумлением читал доктор это письмо и строил тысячи догадок и предположений… «Может быть, его написала кузина, чтобы посмеяться над моим романтизмом, составив его в ультраромантическом духе. Может быть, какая-то сумасшедшая влюбилась в меня и излила в письме этот бред. Может быть, дядюшка Алонсо или кто-то из его знакомых захотел сыграть со мной злую шутку. Что бы там ни было, лучше я сожгу его и никому не скажу о нем ни слова. Будем считать, что шутник, вздумавший поразить меня этим письмом и посмеяться надо мной, просчитался».

Доктор сжег письмо, не сказав о его содержании ни Респетилье, ни матери, хотя от нее у него не было никаких секретов.