Иллюзии II. Приключения одного ученика, который учеником быть не хотел

Правое крыло ударяется оземь. И земля, словно гигантский точильный камень, мгновенно слизывает часть крыла.

Ремни безопасности врезаются в грудь, ломая ребра, — но благодаря им я не выпал из кабины.

Падая вниз головой, я приближаюсь к точильному камню футов на десять, затем, на высоте пяти футов, меня отшвыривает в сторону. На высоте трех футов камень останавливает пропеллер, сминает мотор позади меня — и мы тяжело оседаем на поле колесами вверх. От плечевого ремня что-то хрустнуло в позвоночнике.

Не вытекает ли бензин теперь, когда бак оказался надо мной? Если топливо брызнет на раскаленный мотор, здесь будет яркий фейерверк.

Но огня в кабине нет. Внезапно все замерло. Стоп-кадр. Никто не шелохнется — ни Пафф, ни я, висящий вверх тормашками в ее кабине.

Спасибо, милая Пафф…

И в этот момент перед моими глазами закрылось черное пластиковое забрало. Вот такие события. Кажущиеся события. В пространстве-времени ничто не реально.

Затем, чуть погодя, картинка сменилась — я уже не рядом с Шимодой, но парю в дирижабле над иным миром. И он тоже не подлинный.

В пространстве-времени всё — лишь сон.

— Вперед, — сказал Шимода.

Он знает, что один сон завершился и настала пора для следующего. Ни звука от стартера, ни ощущения взлета — один миг, и мы просто летим. Я — ведомый, справа и чуть позади него.

Дон посмотрел на промежуток между нашими аэропланами — ни словом не прокомментировав мой сон о крушении, — затем пристально взглянул на меня.

— Приблизься, — сказал он.

Я всю жизнь посвятил полетам, и полет для меня — главное. Ничто другое не имеет значения — ни воспоминания о снах, ни что бы то ни было еще. Я лечу. Мне кажется, что я и так достаточно близко — его крыло в каких-то пяти футах впереди моего. Я приблизился так, чтобы между нашими крыльями осталось два фута. Это вполне допустимо, ибо воздух безупречно тих. И для меня это почти предел. Я никогда ни с кем не соприкасался крыльями в полете.

— Еще ближе, — велел он.

Я в шоке. Ближе?

— Ты хочешь, чтобы мое крыло коснулось твоего?

— Подтверждаю. Касайся.

На миг замешкавшись, я предположил, что это иной мир, не похожий на земное пространство-время. Мне подумалось, что здесь два объекта наверняка могут пребывать в одном и том же пространстве. Дон никогда не предложил бы мне соприкоснуться крыльями, если бы это могло привести к крушению.

Я кивнул. Вперед. Если я не прав, то уже через секунду от нас останутся только обломки в воздухе.

Я стал медленно приближаться — переднюю кромку моего крыла от его элерона отделяют уже считаные дюймы.

Когда расстояние между нами сократилось до минимума, воздушные потоки, обтекающие наши крылья, подтолкнули нас друг к другу и мои крылья словно втянуло в крылья Тревл Эйра. Теперь мы как будто срослись — участок длиной приблизительно фут, где поверхности взаимно накладываются друг на друга, пульсирует разными цветами.

— Хорошо, — сказал Дон. — Итак, в этом мире невозможно такое явление, как столкновение в воздухе. Можешь двигаться как хочешь — здесь есть только дух и разум, а законов пространства-времени нет. Во всяком случае, таких, которые нельзя было бы нарушить. — Дон улыбнулся. — Но не пытайся повторить это на Земле, ладно?

Ни секунды не думая и не говоря ни слова, я подлетел еще ближе. Мой пропеллер нырнул в его крыло — никакого радужного водоворота из ткани и дерева. И ни малейшей потери управляемости моего аэроплана. Два отдельных самолета — но они наполовину слились.

Когда я снова ушел подальше в открытое небо, ни на моих крыльях, ни на его не осталось ни следа. Эго не два аэроплана, но идея о двух аэропланах, причем каждый совершенен и не подвержен разрушению — которое неизбежно ждет нас в мире смертных, когда два самолета цепляют друг друга в полете, или врезаются в здания, или обрушиваются на землю. При желании в этом потустороннем мире можно пролететь сквозь скалу.

Относится ли то же самое и к нам самим? Если мы являемся идеями о совершенном проявлении совершенной Любви, то неуязвимы ли мы для крушений, и катастроф, и болезней?

— Ой, — сказал я, — так ведь здесь и больниц нет.

Дон мог бы сказать: «Нет», — но он ответил иначе:

— Есть. Больницы — это мыслеформы, сновидения для тех людей, которые верят в смерть-от-болезни.

«Что за странная идея», — подумал я.

Мне казалось, что каждый человек, умерший от болезни, должен сразу же почувствовать облегчение после ухода из мира смертных. Именно так сделал я сам в своей коме.

Оба аэроплана остались невредимы. Я слишком привык, что так не бывает: если бы я решился прикоснуться к другой машине в полете — мы трупы! А вот и нет. Абсолютно никакого вреда — мы просто накладываемся друг на друга.

Дон повернул влево и заложил крутой вираж. Я поддал газу и повторил маневр.

— Идея проявления любви неподвластна разрушению, — сказал он. — Почему Пафф осталась невредима? Ты сам увидишь. Ее дух остался не затронут несмотря на то, что тело в земном времени превратилось в груду обломков.