Imago (СИ)

— Ну, скажи мне, тыковка, — он гладит ее по плечу острием ножа. Пока гладит, но еле сдерживается, чтобы не нажать посильнее, чтобы кровь потекла. — Почему у тебя такие большие глаза?

— Потому что мне страшно, — лепечет она. Глаза закатила и часто дышит, а жилка на горле бешено пульсирует, манит к себе синевой. Впиться, укусить, выдрать и сожрать.

— А почему у тебя такая белая кожа? — продолжает играться он. Не станет рвать эту тряпку на кусочки, потому что самому нравится сочетание цветов — алый и белоснежный, так что подцепливает кончиком ножа лямку и аккуратно сбрасывает вниз.

Вместе со шлейкой ползет и красный шелк, слетает вниз, проходясь последним прикосновением, выставляя обнаженной одну грудь.

— П-п-потому что мне страшно, — ноет Харли, и голос дрожит, но на щеках уже расцветают лихорадочные пятна, и взгляд меняется. Страх уходит, остается кое-что поинтереснее. Остается ожидание. И самая капелька похоти, чтобы Джокер не заподозрил, что он не один тут играется.

— А почему у тебя… — нож вырисовывает на груди завитушки, оставляет легкие красные царапины, а затем режет. Быстро и глубоко, оставляя на коже рядом с плечом алую полоску. Всего пару сантиметров длиной. Но крови хватит. — Почему у тебя такая сладкая кровь? — он наклоняется, пробует на вкус кончиком языка. Причмокивает, наслаждаясь солью и железом.

— П-п-потому что я боюсь, — Харли закрывает глаза, и он еле успевает подхватить ее. Держит на весу, подхватив за талию одной рукой, а другой приглаживает волосы. Ножом приглаживает, самым лезвием. Слушая, как она вздыхает, понимая, что ей некуда бежать. Да ей и двинуться опасно — если дернется, он может перерезать ей яремную вену. Нечаянно. Или нарочно.

Ее кровь, и правда, сладкая. Букет из страха, боли и наслаждения. Но этого мало.

Джокер выпускает из рук нож — он ему больше пока не пригодится. Перехватывает Харли, поворачивает к себе и хватает за подбородок. Вынуждает открыть глаза и посмотреть на него.

В глубине ее глаз прячется то, что вкуснее крови, дороже золота и веселее его шуток.

Там чистое безумие, свернувшееся в кольца словно ядовитая змея, насыщенно-неоновое, сверкающее.

— А почему… — внезапно шевелятся ее губы, и Харли отмирает, тянет руки к его лицу. Проходится по узкому подбородку, замазанному белым гримом, оглаживает зажившие шрамы в уголках рта, и лезет в рот, нащупывая подушечками пальцев заостренные стальные клыки. — Почему у тебя такие острые зубы? — нажимает, пока не оцарапывает пальцы, и его рот не заливает ее кровью. Он глотает ее, слизывает с пальцев, высасывает с громким причмокиванием.

— А это чтобы тебя съесть, куколка, — он щелкает зубами и рычит, и Харли смеется. Напрыгивает на него с ногами, цепляется руками и валит на пол в шкафу. Они тонут в облаке разноцветных тряпок, и от них пахнет сладко-сладко.

Как от кожи Харли. Как от ее крови. Смесью боли и наслаждения.

========== Голод (Чаровница/Инкуб) ==========

Комментарий к Голод (Чаровница/Инкуб)

Это, наверное, единственная часть, не посвященная Харли/Джокеру, но заводить для нее отдельный сборник было бы слишком.

Так что вот вам история Чаровницы и ее брата, с которым я ее нещадно шипперила)

Вода, время и новые тела никогда не утолят старого голода.

Не того, что заставляет Чаровницу вставать по ночам и брести по залитому огнями городу, куда глаза глядят, в поисках новой жертвы. Не того, что крошится на кромке зубов вместе с местью, уготованной Аманде Уоллер.

Этот голод куда старше. Куда сильнее. Он бьется в сердце, запертом на электронный ключ, старом сердце, первом.

— Брат, — шевелятся ее губы, хотя горло не издает ни звука. — Брат…

Джун Мун, в чьем теле обосновалась Чаровница, совсем не понять этой любви. Она же человек, слабый и никчемный. Она состоит из плоти и крови, она роняет слезы, чувствуя себя побежденной. А Чаровница плакать не станет. Боги не плачут, боги не чувствуют боли, страха или сомнений. Когда проживешь больше тысячи лет, куда больше тысячи, внутри останется один только голод. И привязанность к тому, что зародилось вместе с тобой, существовало наравне, правя народами, цивилизациями.

Может, это и есть любовь.

Когда она приоткрывает сосуд, то чувствует знакомый привкус меди на деснах. Сладостный, железный, он обволакивает все горло и возвращает воспоминание о первых поцелуях, которые дарил ей брат на заре времен. Он подарит еще, когда она отдаст ему в ответ свободу.

— Брат, приди ко мне, — шепчет Джун Мун беззвучно. — Приди, и мы будем править вечно.

Она еще помнит ту последнюю ночь перед пленением. Помнит его запах и тепло кожи, насыщенной чужой кровью, помнит остроту клыков, царапавших шею, и сладость поцелуев. А затем пустота. Целая вечность, проведенная в бутылке, пока однажды маленькая глупенькая девочка не открыла ее снова. Наверное, Джун следовало бы взять себе другое имя, куда более подходящее. Пандора.