Имам Шамиль

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом! Слава богу, вернулись, забеспокоились все мы, заволновались, — говорил старый фельдшер.

— Чего волноваться-то зря, ехал-то ведь я с миром, по их просьбе.

— Оно-то так, да кто его знает, всяко бывает, — не унимался старый фельдшер.

— Все в порядке?

— Да, в лазарете все чувствуют себя хорошо, перевязки сделали, вот только его превосходительство главнокомандующий изволил гневаться.

— Не беда, простит, я ведь не армейский врач, — ответил Пирогов.

Долго не мог он уснуть в эту ночь. Через откинутый полог палатки ему виднелись огни солдатских костров, доносились звуки задушевных казачьих песен о степном раздолье, об удалом атамане, чернобровой дивчине, родимой матушке, которая ждет сыночка из далекого края.

«В мире так много добра, прекрасного, — думал хирург, — и человек, каждый в отдельности, независимо от рода, племени и вероисповедания, может стать очень близким, и зачем те же люди сеют зло и ненависть, совершенно не зная друг друга, зачем калечат, убивают один другого, когда можно было бы жить в мире, убивая зло, делая друг другу приятное и тем облегчая невечную жизнь?» — с грустью думал человек, посвятивший себя самой гуманной из наук.

Утром в санитарную палатку вошел дежурный по штабу.

— Господину Пирогову велено немедленно явиться к его превосходительству главнокомандующему.

— Сию минуточку, — ответил Николай Иванович, натягивая сюртук.

Лекарский помощник проводил хирурга сочувствующим взглядом.

— Храни господь, — прошептал он, перекрестив спину удалявшегося Николая Ивановича.

В штаб-палатке Воронцова были только сам главнокомандующий и адъютант.

— С добрым утром! — приветливо сказал им Николай Иванович.

Воронцов поздоровался. Высокий, стройный и достаточно бодрый в свои шестьдесят четыре года, он стоял в черном сюртуке с полупогончиками, белым крестом, свисавшим на цепочке с шеи. Свежевыбритое лицо казалось спокойным.

Пирогов продолжал стоять у входа, глядя на главнокомандующего.

Воронцов сделал шаг к столу и указал на скамью:

— Садитесь, пожалуйста.

Пирогов сел. После некоторого молчания, глядя куда-то в сторону, главнокомандующий спросил:

— Как же это вы, батенька, без ведома и позволения на то посмели?

Пирогов молчал.

Незаурядный ум и английское воспитание продиктовали князю тон разговора. Он говорил мягким, вкрадчивым голосом, хотя и не лишенным повелительных ноток.

— Не следовало бы забывать, Николай Иванович, что мы в ответе за вас перед государем императором и отечественной наукой.

— Напрасно изволили беспокоиться, Михаил Семенович. Горцы такие же люди, как и мы, и не хуже нашего отличают добро от зла.

— Надо помнить, что вы есть представитель противной стороны и вероисповедания, — возразил Воронцов.

— Помилуйте, какой я противник? Уверяю вас, если бы они не понимали то, что нам, медикам, нет дела до политики и интересов воюющих сторон, они не приехали бы звать меня на помощь.

— Хоть вы и есть представитель одной из гуманнейших профессий, но являетесь русским гражданином, а потому не можете стоять в стороне от политики своего государства, если вы патриот.

— Ваше превосходительство, у вас нет оснований касаться моей гражданственности. Во-вторых, я как человек штатский, не будучи подчинен вам в полном смысле этого слова, волен, как всякий медик, одинаково исполнять свой долг независимо от того, к какой стороне принадлежит раненый или больной. Отказ в помощи нуждающемуся в моем понимании равноценен убийству. Поймите меня, не мог я поступить иначе… А что касается отношения к горцам вообще, убежден, что добрыми деяниями можно достигнуть больших успехов, нежели силой оружия.

Воронцов задумчиво смотрел перед собой. Пирогов продолжал:

— Мне кажется, детям природы чуждо коварство. Говоря одно, они не думают о другом и не отвечают злом на истинное добро. Я очень благодарен вам за заботу. Прошу прощения за причиненное беспокойство, надеюсь скоро избавить вас от забот обо мне, — сказал Пирогов.

В это время послышалась громкая дробь барабана.

— Значит, отходим сегодня? — спросил хирург.

Воронцов утвердительно кивнул.

— Вот и хорошо, доеду с вами до Темир-Хан-Шуры, а там распростимся, миссия моя окончена, — сказал Пирогов, поднимаясь со скамьи.

Аул Салты, превращенный в руины, меньше интересовал Воронцова, чем Гергебиль. Последний в стратегическом отношении имел большое значение. Через него шла дорога в Гуниб и к другим аулам Аварии. Воронцов не мог примириться с тем, что этот аул остался в руках Шамиля.

До выступления из-под Салтов главнокомандующий отправил в Темир-Хан-Шуру связного к командиру кабардинского полка князю Барятинскому с приказом о немедленном выступлении на Гергебиль. И сам фельдмаршал направился туда же, присоединив к своим силам самурский отряд генерала Аргутинского. Часть обоза с санитарным транспортом, в основном гужевым, отправили в Темир-Хан-Шуру мимо Турчи-Дага через Кази-Кумух.