Имам Шамиль

— Папа! Папа! — закричал звонким голосом четырехлетний сын его Саша, которого едва удерживала жена Давида княгиня Анна.

Гази-Магомед подошел к арбе, взял мальчика на руки и, перенеся через мост, передал отцу.

— Истинно — мы обращались неплохо с вашими детьми, женами, ибо далеки от греха, — сказал он, обратившись к Чавчавадзе.

— Мне известно это из писем моей жены и остальных, за что я очень благодарен твоему отцу и всем его помощникам, — ответил Давид.

Женщины и дети сошли с арб. Они торопливо, но искренне прощались с бывшими хозяевами и с теми, с которыми успели сблизиться в неволе. Все торопились на свой берег.

Хаджияв не сводил глаз с лица Нины Баратовой, которая почему-то не торопилась. Она сошла с арбы позже остальных, остановилась, подняла большие черные глаза на Хаджиява и впервые за все время без улыбки, в которой всегда таилась легкая насмешка шалуньи, глянув на него, молча простилась. Хаджияв проводил ее до моста. Здесь он остановился, стал смотреть вслед.

— Эй, Хаджияв, ты занимаешься не тем, что тебе поручено, — послышался громкий голос купца Мусы.

Управляющий и казначей дома имама быстро пошел к тому месту, куда подъехали три арбы русских, груженные мешочками с монетами и слитками серебра. Их стали перебрасывать через реку на противоположный берег. Усевшись на землю, казначеи принялись считать деньги. Муса стоял рядом, записывая цифры, складывая их в общие суммы.

Когда женщин и детей переправили на сторону русских, шум немного утих. Обмен военнопленными происходил спокойнее. Два представителя со списками стояли у моста на той и другой стороне, выкрикивая пофамильно обмениваемых.

В черкеске, каракулевой шапке, в легких мягких сапогах — ичигах вышел Джамалуддин из-за кустов неузнаваемым. Он непривычно шагал в обуви без каблуков. Магомед-Шафи шел рядом, неся узел. Они направились туда, где стояло войско имама. Увидев приближающихся сыновей, Шамиль отошел от свиты и стал на небольшом холме в ожидании. На нем была кремового цвета праздничная черкеска с позолоченными газырями, высокая папаха с зеленой чалмой. Одна рука покоилась на рукоятке кинжала, вторая была опущена. Джамалуддин, увидев его, даже остановился, с восхищением глядя на величественную фигуру, гордую осанку имама Дагестана и Чечни.

— Иди к нему, — шепнул Магомед-Шафи, останавливаясь.

Теперь взоры всех обратились на двоих, отца и сына. Все застыли в ожидании. Только Гази-Магомед торопливо пошел к отцу. Когда Джамалуддин приблизился, Шамиль не выдержал. Скрывая волнение, он сделал шаг навстречу старшему, долгожданному, протянул руки и с возгласом: «О аллах!» — прижал к груди Джамалуддина. Слезы радости заструились по его щекам. Подошедший Гази-Магомед холодно посмотрел на отца, который проявил недопустимую слабость на виду у всех. А может быть, чувство ревности проснулось в нем. Никогда отец не обнимал его. Уходя в поход, даже руки не подавал, а что касается слез, он думал, что отец не заплачет даже над трупами сыновей, и вдруг…

Гордый каратынский наиб настороженно огляделся вокруг. Он заметил, как низко опустили головы седобородые ученые, советники. «Отчего бы это? — подумал он. — Не от стыда ли за расчувствовавшегося имама?» Удивительная тишина воцарилась вокруг. Только слова отца, полные проникновенной душевности и горячей родительской ласки, зазвучали рядом:

— Сын, родной мой, хвала аллаху, пророку, всем святым!

— Отец, пора двигаться, — произнес Гази-Магомед.

— Сегодня у меня праздник, самый радостный день в моей жизни. Я никуда не спешу, дай продлить это счастье, — ответил Шамиль и, обратившись к младшему сыну, остановившемуся в стороне, сказал: — Магомед-Шафи, подойди и ты сюда. Дети мои, милые сыновья, вот так всегда вместе хотел бы видеть я вас. А теперь пойдите все втроем, обойдите строй воинов и толпу, пусть все увидят Джамалуддина и порадуются его возвращению.

Три сына имама подошли сначала к седобородым ученым, советникам, затем к наибам, с каждым из которых Джамалуддин поздоровался за руку. Затем прошли они перед строем конников, пеших и толпы. Громкими возгласами приветствий встречали люди сына Шамиля. Имам ушел приветствовать возвращенных военнопленных.

Когда братья вернулись, Салих подвел к Джамалуддину Кегера. Лицо бывшего коновода сияло радостью. Он едва сдерживал себя от желания обнять Джамалуддина.

— Ты помнишь меня? Я Салих, — сказал он, не скрывая волнения.

— Салих! Дорогой мой! — Джамалуддин кинулся в объятья муртазагета, в черных усах и бородке которого белели нити седины. Салих закрыл глаза, чтобы скрыть слезы, но две слезинки скатились по щекам и исчезли в густой бороде.

— Сегодня день мужского плача, — шепнул с ехидством Гази-Магомед на ухо младшему брату.

— Зачем ты так говоришь? Клянусь аллахом, я сам едва удержался от слез радости, — ответил Магомед-Шафи, недовольно глянув на сурового Гази-Магомеда.