Имам Шамиль

Знахарь насыпал в кружку какого-то зелья, залил водой, заставил выпить «сглаженную». Но от этого еще хуже стало больной. Тогда старик сказал:

— Если бы узнать, чей глаз испортил ее, можно было бы отрезать кусочек одежды от платья глазливого, сжечь его и посыпать ей на голову пепел.

— В нашем ауле самая глазливая Кистаман, — сказала одна из женщин.

— Но ведь ее не было на свадьбе, — возразила другая.

— Она могла сглазить Маазат на улице, — не унималась первая.

— Тогда пойди попробуй отрезать от ее любимой шерстяной шали кусочек, если удастся, да смотри, чтобы она не набила тебе морду.

— А почему я должна пойти? — возмутилась вторая.

— Не спорьте, пожалуйста, оставьте мою невестку в покое, — взмолилась Залму.

Женщины ушли из комнаты, за ними последовал и знахарь. Прекратили игру музыканты.

Узнав, что дочери стало плохо, Мардахай пошел к ней.

— Папа, наверное, наступил мой час, — сквозь слезы сказала Маазат.

— Что ты, доченька, сердце мое не говорит об этом, и во сне я видел, что черный беркут, распластавший страшные крылья над тобой, отлетел. Тебе будет хорошо, — успокаивал отец, глотая слезы.

— Что же нам делать, брат мой? — спросил Мугад, обращаясь к свату с тревогой в голосе.

— Я знаю лекарство, которое ее сразу вылечит, — сказал Мардахай.

— Так говори же, я не остановлюсь перед любой ценой.

Мардахай склонился к уху Мугада. Мугад в свою очередь стал шептать что-то на ухо Залму. Затем все поднялись, вышли из комнаты, оставив умирающую одну.

Время было далеко за полночь. В доме остались гости, которые приехали издалека. Они тоже были уложены в других комнатах. Тихо, крадучись, подошла Залму к двери, за которой мирно уснули новобрачные. Она постучала. Юнус проснулся, вскочил, открыл дверь.

— Сын мой, это я.

— Что тебе надо, мама?

— Маазат умирает.

Слова эти словно ледяной водой обдали Юнуса.

— Где? Как? — вскрикнул он, врываясь к тьму узкого коридора.

— Там, на кухне, — ответила Залму.

Юнус, распахнув дверь, вбежал и склонился над женой.

Он взял ее голову в обе руки, приподнял. Слабый свет сальника осветил ее белое, осунувшееся за несколько часов лицо.

— Маазат, любимая, что с тобой, ты не отравилась?

— Нет, — качнув головой, ответила женщина. Широко открыв бархатистые глаза, полные слез, она посмотрела на мужа.

— Горлинка моя, может быть, тебе дали яд?

— Нет, я ничего не ела.

— Но ведь на тебе лица нет…

Маазат вновь закрыла глаза.

— Послушай, может быть, все изнутри исходит, от переживаний?

— Изнутри, — слабым голосом повторила жена.

— Золото мое, казна бесценная, я ведь не виноват ни в чем, ты сама затеяла все.

— Ты о чем? Нет, Юнус, не от этого меня скрутило, — сказала Маазат, вновь открывая глаза.

Но Юнус не поверил. Он поднял ее с подушки, стал осыпать поцелуями, приговаривая:

— Успокойся. Ты мне дороже всех на свете. Ни на кого я тебя не променяю. Утром же отправлю ту, — он кивнул головой в сторону спальни.

— Ты с ума сошел, — строго посмотрев на мужа, сказала Маазат. — Что скажут люди?

— Мне нет дела до людей.

— Как можно так обойтись с невинной?

— Я все сделаю по закону, заплачу ее матери…

Маазат к утру стало лучше.

Глава пятая

В 1835 году праздник окончания мусульманского поста совпал с началом апреля.

Заметное оживление наблюдалось на гимринском очаре. Многолюдно было в эти дни и в мечети. В ней выступал новый проповедник тариката — устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский, ученик и последователь покойного шейха ярагского.

Он приехал к Шамилю в связи со смертью Доного. С утра до глубокой ночи в перерывах между молитвами шли знатные и седобородые, молчаливые и словоохотливые мужи к дому покойного Доного. Не было возможности устаду уединиться с бывшим учеником (а это было необходимо!) для серьезного разговора.

— Шамиль, сходим на мельницу, проведаем деда твоего Пирбудага, — предложил устад.

— С удовольствием, я и сам собирался пойти к нему.

Мать Шамиля, Баху, узнала о намерении гостя и сына и, захватив кое-что из дому, поспешила к родителям, чтобы помочь престарелой матери.

Пирбудаг обрадовался, усадил устада и Шамиля на ковер, хозяйка расстелила скатерть, поставила угощения.

Старый мельник за последние годы стал плохо слышать. Потому, не вмешиваясь в разговор, он молча понемногу ел, как и подобает гостеприимному хозяину, желающему, чтобы гости делали то же самое не смущаясь. Но равнодушный к пище казикумухский ученый спешил начать разговор.

— Минувший год был полон важных событий, — начал он. — Пал второй имам Гамзат-бек. Покинул этот суетный мир лучший из учителей, светлейший ярагский шейх. Да будет над прахом их мир и молитва аллаха! Опустилась к недрам ада грешная душа хана Аслан-бека. Теперь ханство разделилось. Кюринским правит сын Аслана — Магомед-Мирза. Вдова Гюльсум-бике стала правительницей казикумухских владений.

— До меня дошел слух, что ты, учитель, вернулся в Кази-Кумух, — сказал Шамиль, воспользовавшись паузой.