Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа

Беглец конвульсивно смахнул пот со лба. Дрожь напряжения лихорадила плечи. Но Гобзало испытанный воин. Урадинский волк. С детства он был привычен к опасностям, риску, – не растерялся. Отважный не спрашивает: высока ли скала? У самого края дороги теснились скатившиеся со скал огромные валуны. Он быстро свернул с тропы и притаился за ними. Конь и человек замерли, оцепенели. Уо! Даже при ярком свете их трудно было заметить. Всадник всецело доверился чутью своего гривастого друга. Прижавшись крупом к скале, преданный жеребец стоял смирно. В его настороженном лиловом глазе отражалась фигура застывшего в седле мрачного воина: в косматой папахе, черкеске, с кинжалом на поясе и шашкой в зелёных сафьяновых ножнах; в дымчатом призрачном свете и всадник, и конь казались единым целым, вылитым из серебра.

…Терские казаки, (он узнал их по цвету лампас) радуясь безопасной безделке, с лихим посвистом, ветром пронеслись мимо. На медном лице горца качнулась ухмылка презрения. Его даже обозлила, будто стегнула плетью, их беспечная бестолковость. «Летят куда-то, как индюки! Э-э, сорока мнит себя соколом, а каша – пловом».

И тут вновь зло, и ярость за своих погибших мюридов, заклокотали в нём, как вода в котле. «Врёшь, собака! Не уйдёшь без своей собачьей памятной метки!» – процедил он. Мгновенно вскинул штуцер, прицелился и спустил курок. Меткий свинец срезал крупного казака в белой, заломленной назад папахе, выбил из седла, подняв среди остальных сумятицу. Его увидали, заулюлюкали; стукнули дробью выстрелов. Но Гобзало, ровно ветром сдуло. Был – и нету! Пустынные стояли валуны, по которым зло щёлкнули пули.

* * *

…Ветер хлопающим пузырём надул на спине Гобзало черкеску; плетью хлестал в лицо, слёзы застили глаза, в ушах режущий свист…

Разъярённые казаки кинулись ему вдогон, но верный, боевой конь, разметав длинную гриву, стремительно мчал своего седока, уносил прочь от преследователей.

Он оглянулся только тогда, когда проскакал не меньше версты.

Талла-ги! Всё шло, как надо! ЧIор, будто понимая ободряющие слова хозяина, напрягал все свои силы. Разрыв между горцем и казаками рос с каждой минутой. Как вдруг!…Хужа Алла! Конь быстр, как ветер. Но пуля-дура, ещё быстрей…на то, она и пуля! Скакун под мюршидом, точно взбесился, яро лягнул воздух, взвился свечой и со всего маху рухнул на бок, накрепко подмяв под себя ногу хозяина, не успевшего вырвать её из узкого стремени.

– ЧIор, брат!! – забыв о погоне, в отчаянье зарычал Гобзало. Он обнимал своего дорогого коня, тщетно пытаясь облегчить его страдания; напрасно шептал в его напряжённое ухо заветные слова.

Хо!..Гобзало снова очутился в западне, и на сей раз, спасения из неё не было. Он яростно попробовал было высвободить ногу, но всё большая чугунная тяжесть наваливалась на него. Урадинец затравленно бросил взгляд на утробно храпевшего коня. Его били предсмертные судороги. Выпученный с агатовым блеском глаз стремительно наливался кровью, как слива гнилью; из раздутых ноздрей потоком текла кровь. Уходящая жизнь в последний раз сотрясала его напряжённое тело…Гобзало, как раненный зверь зарычал от боли и обиды. Позади яростный топот копыт, злорадные крики и свист – погоня приближалась, и не было больше надежды на жизнь, на спасение. Рядом с придорожным камнем сочно и звонко поцеловалась пуля. Как злобные осы, жужжащее крошево посекло лицо.

…Гобзало лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и пряный густой запах крови, и оглушительный грохот подков.

Изнутри нахлынула дикая, душу выворачивающая тошнота. Он чувствовал кровью и плотью; настал час его гибели.

О, Алла!..Вся прежняя жизнь взвихрилась и промелькнула перед ним, как это бывает в минуты смертельной опасности.

– Э-эй-ваа-а!..Как бесславно я погибаю! – глухо, как волк, попавший в капкан, выл и рычал он. – Пр-рости меня Имам, что не с тобой…Пр-ростите и вы, братья, что не сумел я отмстить за вас!

Встряхнув головой, и рывком приподнявшись на локте, он увидел перед собой: пенистую лошадиную морду, коричневую черкеску с густыми рядами газырей, ноздрятое дуло винтовки и налитые злостью глаза на буром от загара лице.

– Тю-ю! Не дёргайся гад! Зашибу-у! – заорал казак и свинцовый шрам, на его облупившейся щеке, накипел жаром, став рдяным и спелым, как гребень петуха.

В это мгновение подоспевшие казаки осадили над ним коней, подняв клубы пыли. Живо, держа винтовки наготове, взяли в оцеп.

Тот был, точь в точь подстреленный беркут. Весь забрызганный кровью своего коня, с оскаленными зубами в бороде и горящими глазами, он дичало, озирался по сторонам, опираясь на левую руку, в правой держал кинжал, готовясь дорого продать свою жизнь. В его мрачном взгляде страха не было, одна ненависть и презрение.

– Э-ээй! Дэлль мостугай! – свирепо прорычал он. – Чиво ждёш-ш. собака? Убэй мина, гяур-р! Вах! Мой рэзал бы твой глотка, как баран, рука нэ дрогнул…Килянусс Аллахом!

Казаки колебались секунду другую: убить, не убить? Один из них раскострил трубку, колупнул носком ялового сапога щебень.