...Имеются человеческие жертвы

Что могли они делать здесь? Что было им нужно? Знал ли об этом он сам? И, словно уловив ее мысли, он выскользнул из постели, подошел к ней и прижал к себе. Она немного замерзла, и кожа ее покрылась пупырышками. Он тихо засмеялся и прижал ее к себе крепче, но в этом объятии Наташа не ощутила ни прежней заботливой ласки, ни теплого, всепонимающего участия.

Что-то хищное почудилось ей, но она заметила самое главное: его брошенный вниз взгляд на людей, прогуливавшихся у машин. Значит, они и должны были быть там. И это действительно были его люди, его охрана. Но кем был он? Кем должен он был быть, чтобы двое могучих атлетов всю ночь напролет охраняли часы его сердечных свиданий?

—  Спать, — сказала она, — спать, спать... Умираю...

Но он не дал ей заснуть. Внезапно, когда они снова оказались рядом, будто потеряв разум, он в ошалелом неистовстве набросился на нее, как глухой, исступленный зверь, почуявший запах раненой добычи.

То, что происходило, было страшно, гнусно и одновременно омерзительно сладко. И лишь через несколько минут она очнулась и пришла в себя со смешанным чувством утробного освобождения, брезгливой ненависти к нему и презрения к самой себе.

—   Ты... ты понимаешь, что ты сделал? — прошептала она.

—   Что? — глубоко дыша, спросил он.

—   Неужто не понимаешь? Ты как будто убил что-то...

—  Прости, — сказал он. — Наверное, ты права. Но я не мог ничего поделать с собой. Слишком.. , истосковался по тебе за эти дни, вот и все...

—  Послушай, — сказала она. — Можно задать вопрос?

—   Говори!

—  Если не хочешь, можешь не отвечать...

—  Я отвечу.

—   Тебе приходилось когда-нибудь... — она сделала паузу, словно перед прыжком со смертельной высоты, — тебе приходилось когда-нибудь убивать?

Он не ответил сразу, а потом, чуть отстранившись от нее, будто выдохнул с натугой:

—  Интересный вопрос... Что ж, доводилось. Такая работа. Такая служба. Врать не стану, было.

Она молчала.

—  Слушай... Не молчи, — сказал он. — И... прости меня за то, что было сейчас. С нашим братом мужиком всякое бывает. Слишком я привязался... присох к тебе. А насчет того скажу так: в этом мире идет война, без шуток и соплей, на войне убивают, и, если кто был на войне, он должен был убивать. И поверь мне, я убил наверняка в сто тысяч раз меньше людей, чем твой добрый замечательный папа, товарищ Санин, потому что оружием, которое он создал и штамповал тысячами единиц, угрохано невесть сколько народу в Азии, Африке и тут, у нас... И еще будет побито и искалечено несчетно там, там и там. Война, Наталья. И придумал ее не я. Уж поверь, я бы придумал что-нибудь поинтереснее.

Скоро он заснул, и Наташа чувствовала это по его ослабевшим рукам, по легкой дрожи, иногда пробегавшей по могучему телу. А она не могла заснуть — все думала и думала о том, что сказал он ей об отце и его знаменитых «изделиях», о людях внизу, о пудовом кейсе под вешалкой, о том, как вползло в ее жизнь и в ее стены что-то глубоко чужеродное, искони противное ее натуре, и о том, как страшно ей рядом с этим человеческим существом, с которым она оказалась бок о бок в одной постели.

Она забывалась на мгновения и вдруг просыпалась, то проваливаясь куда-то, то снова выныривая из пустоты от вновь и вновь пронзавшего чувства дикого унижения, пережитого в эти минуты близости с человеком, от которого никогда не ждала такого скотства и дикарства, и допустить не могла, что подобное возможно, и, если бы раньше хоть на миг зародилась такая мысль, они конечно же никогда бы не были вместе. Да и полно! — были ли они вместе, по совести говоря? Снова неотвязные растравляющие мысли потащили ее по кругу и втянули в свою безвылазную дурную бесконечность.

Что-то глубоко ущербное и унизительное было для нее в этих его долгих отлучках, в многодневных исчезновениях без ответа и привета и неожиданных появлениях под покровом ночи. Хоть бы раз, ради смеха или ради приличия, догадался взять и позвонить, просто спросить разрешения приехать. Но нет, ничего подобного ему, похоже, и в голову не приходило.

Он приезжал, когда считал нужным, мог нагрянуть в любой момент, уверенный, что будет безропотно принят, будто и допустить не мог, что она может быть не расположенной к встрече и отказать в свидании. Он, кажется, вообще не принимал в расчет ни ее планов, ни желаний. И это само по себе невольно вызывало протест и глубоко оскорбляло ее. А он появлялся — и дальше все шло по накатанной колее обряда и стереотипа. Встреча, объятия, совместная трапеза, хмель от алкоголя, немного разговоров, по сути дела, лишь проформа для заполнения пауз, затем близость, всепобеждающее торжество плоти и — снова разлука. И вновь думалось: так, может быть, все-таки именно это и есть жизнь? Быть может, в том и состоит ее обнаженное, не задрапированное никакими ритуальными покровами простейшее естество и, может быть, так и надо жить, без вопросов, не напрягая друг друга? И если это действительно так, то чего тогда столь мучительно не хватает ей в этих общениях и встречах с ним?