Имена

— Что вы видите, когда смотрите на меня? — спросил он. — Вы видите себя через двадцать лет. Это здорово отрезвляет, правда? Наше сходство — что-то вроде препятствия у вас на пути, которое вы не можете обогнуть. Почти все, что я говорил, вызывало у вас возражения. Хотя в последнее время этого меньше. Вы словно начали перестраховываться. Но вы видите себя, Джеймс, разве не так?

Одинокий, слабовольный, беззащитный, шагает по лестницам через ступеньку. Был ли он прав? Я никогда полностью не понимал Оуэна, его мотивов, его внутренних целей и настроений. Но от этого наше сходство становилось лишь еще более правдоподобным.

Ступни плотно прижаты к земле, вес — на голенях, предплечья опираются на колени. Они сидели в одном из бункеров. Сингх тер друг о дружку два продолговатых камня, обтачивал их, не переставая говорить. Он был похож на говорящий механизм. На протяжении одной длинной фразы он переключался с хинди на английский и на санскрит. Он внушал Оуэну страх. Этот человек явно находился на грани безумия. Он выглядел как сумасшедший, говорил на дикой смеси языков, иногда разражался жестоким и буйным смехом — глаза закрыты, разверстый рот полон гнилых зубов. Оуэн слушал его почти с полудня, весь долгий бледный вечер и часть ночи. Он был переменчив и гибок, то устрашал, а то словно заискивал. Не настоящий игрок, не приверженец строгих правил, подумал Оуэн и подивился глупости этого соображения. Сингх был точно наэлектризован — полоумный мессия с крупнозернистым лицом в копне пыльных кудрей. Он опускал камни только затем, чтобы нарисовать в воздухе кавычки около слова, в которое он вкладывал иронию или двойной смысл.

— Тар. Это сокращенное marust’hali.Обиталище смерти. Я скажу вам, почему я люблю пустыню. Пустыня — это решение. Простое, неизбежное. Математическое решение, применимое к делам нашей планеты. Океаны — это мировое подсознание. Пустыни — брезжащее сознание, простое и ясное решение. В пустыне моя голова работает лучше. Там, снаружи, мой ум похож на чистую табличку. В пустыне все значимо. Самое простое слово имеет огромную силу. И это кстати, потому что это часть индийской традиции. В Индии слово имеет огромную силу. Не то, что люди хотят выразить, а то, что они говорят. Смысл сказанного не играет роли. Важны сами слова, и только. Индуска старается не произносить имени мужа. Каждое произнесение его имени приближает этого человека к смерти. Вы знаете. Я ведь не открываю вам ничего нового, правильно? Индийскую литературу съели белые муравьи. Рукописи на коре и листьях — изглоданы, сгрызены, истреблены. Вы знаете. В любом случае, Индии не нужна литература. Это лишнее. Индия — мозг мира. Танцующий Шива, знаете? Натуральный ребенок в движении. Когда мы покинем эти края, я хочу поехать на север Ирака изучать езидские тайные писания. Чтобы поверить в этот алфавит, надо его увидеть. Немного от ивритского, немного от персидского, немного от арабского, немного от марсианского. Эти писания тайные, потому что езиды живут среди мусульман и терпеть их не могут. Полное взаимное отвращение. Если езид услышит, как мусульманин молится, он или убивает беднягу, или кончает с собой. Так, по крайней мере, написано в книге. В тех краях есть и другие интересные алфавиты. Может быть, отправлюсь в болота. Я взял бы с собой женщину, если бы она не решила уморить себя голодом. Готов трахать ее отсюда до воскресенья, или как там в пословице. Таких, как она, трахаешь с удвоенной силой, правда? У каждого звука только один символ. Вот в чем гениальность алфавита. Просто и неизбежно. Очень естественно, что это произошло в пустыне.

— Я не хочу вас прерывать.

— Мне некуда спешить, — сказал Оуэн. — Я бы с удовольствием отложил конец на неопределенное время.

— Я хотел бы услышать его.

— А я не хочу рассказывать. Это становится все труднее и труднее. Чем ближе мы подходим к концу, тем больше мне хочется замолчать. Не знаю, смогу ли я снова пережить все это.

— Я прервал вас, чтобы спросить об отношении Сингха к пустыне. Там правда есть что-то ясное и простое?

Оуэн посмотрел в затененный угол комнаты.

— Сингх как-то сказал мне с заговорщическим видом, пристально глядя на меня своими тусклыми глазами: «Ад — это место, в котором мы находимся, сами не зная того». Я не совсем его понял. О ком он говорил — обо мне и о себе или обо всех остальных? О тех, кто сидит по домам и квартирам, в уютных креслах? Может быть, ад — это отсутствие осознания? А если ты понял, что ты там, это уже побег? Или ад — единственное место в мире, которого мы не видим таким, как оно есть, единственное место, которого мы никогда не узнаем? Может, он это имел в виду? Ад — это то, что мы говорим друг другу, или то, чего мы не можем сказать, что находится вне нашей досягаемости? Его фраза поразила меня. Я боялся пустыни, но меня тянуло к ней, тянуло к противоречию. Люди придут, чтобы заполнить это пустое место. Оно пустует ради того, чтобы люди хлынули туда, чтобы заполнить его.