Имена

— Обычно я составляю отчеты. Изучаю цифры, принимаю решения.

— Звучит довольно неопределенно.

— Чем выше должность, тем неопределеннее обязанности. Людям с четкими задачами надо отправлять кому-то телексы. Для этого я и нужен.

— Он говорит вскользь, как много вы ездите. Говорит, какой крошечный штат у вас в Афинах. Одна только секретарша, правильно? Удивляется, почему ваша главная контора в Вашингтоне, а не в Нью-Йорке. Он изо всех сил старается завуалировать свой интерес. Этак украдкой наводит разговор на нужную тему. Чем больше я об этом думаю, тем очевиднее все становится. Но я не знала, как вам сказать.

— О чем еще он говорил вскользь?

— О книге по военной стратегии, которую вы написали.

— За другого человека. Я просто упорядочил кое-какие факты. Откуда он, черт возьми, об этом узнал?

— Вот видите.

— Я много чего писал, в самых разных областях.

— Мне кажется, он прочел вашу книгу.

— Тогда он знает больше моего. Я уже ни слова оттуда не помню. Для меня это была голая грамматика да синтаксис. И почему он мне не сказал? Мы с ним встречались неделю назад.

— Что-то появляется в разговоре, когда речь заходит о вас. — Пауза. — Вы слышите ветер?

— Вряд ли он собирает для кого-нибудь информацию. Уж больно по-дилетантски это выглядит. Да и собирать нечего. Что тут собирать?

— Может, я ошибаюсь, — сказала она. — Мы говорили и о других. Иногда довольно подробно. Может, я фантазирую.

— Мне нравится Андреас. Я чувствую в нем масштаб. Силу. Он способен на глубокие переживания, и подозрения его тоже глубоки — а почему бы ему их не иметь, если учесть, как развиваются события, как складывается история? Не понимаю, зачем ему все это. Он служит в мультинациональной компании. У них база то ли в Бремене, то ли в Эссене, где-то в тех краях.

— В Бремене.

— Все это как-то не стыкуется.

— Ну значит, мне померещилось.

— Разве что у него друзья в какой-нибудь из здешних левых газет. Может, он разыгрывает из себя шпиона-любителя. Коммунистические газеты обожают называть имена иностранных корреспондентов, которые, по их мнению, связаны с американской разведкой.

— Это на него не похоже.

— Согласен.

— Что я имею в виду? Что он слишком человечен?

— Да.

— А ведь так оно и есть, знаете. Ваша правда, он способен на глубокие переживания, но они легко переходят в мягкость, в сочувствие. До чего противно думать, что он мог меня использовать.

— Вряд ли, — сказал я. — Если ему нужна была информация, он должен был предвидеть, что рано или поздно я узнаю о его расспросах.

— А может, он рассчитывал на мое молчание.

— Но вы не стали его хранить.

— Ужасно, правда? Он думал, я настолько от него без ума, что не выдам.

— Вряд ли. Наверняка есть объяснение. Он обещал позвонить. Я не буду даже пытаться его найти. Дождусь, пока сам позвонит.

— Он упоминал еще кое о чем в связи с вашей деятельностью.

— С моей деятельностью? А какая у меня деятельность? Я думал, мы как раз его деятельность обсуждаем.

— Чем больше я размышляю, тем больше мне кажется, что все это мои фантазии.

— Он обещал позвонить. Я дам ему шанс объясниться, прежде чем подниму эту тему. Когда вы с ним увидитесь?

— Он сказал, жди звонка. Но не позвонил.

— Значит, еще позвонит. А как там Чарлз? Как насчет той работы в Бейруте?

— Маловероятно, — сказала она.

— А вы хотели вернуться?

— Туда? — Она словно удивилась моему вопросу.

— В таком случае, зачем ему было ехать выяснять насчет этой работы?

— Чтобы пересекать на такси Зеленую линию. Чтобы расплываться в улыбке до ушей, когда израильские реактивные самолеты переходят звуковой барьер. Ему нравится рев, грохот. Чтобы прикидываться невозмутимым, когда за углом начинают строчить пулеметы. Вот зачем он поехал.

В ее усталом голосе появился легкий презрительный напор. Он предвещал начало монолога, внутренней речи, не нуждающейся ни в контексте, ни в слушателе.

— Чтобы тянуть свое пиво и болтать с коллегой, когда за окном поливают минометы, или что там они делают. Абсолютно бесстрастно. По-моему, он живет ради таких минут. Он больше всего упивался ими в Ливане, как демонстрациями — в Панаме, когда мы там жили. Стоило начаться антиамериканской демонстрации самого худшего сорта, как он цеплял себе на лацкан значок с «Юнион Джеком» и пер прямо в толпу. Как же я возненавидела этот значок. Он искренне верил, что с ним его не тронут. А теперь сидит в чьем-нибудь офисе в Бейруте, когда на улицах полно ополченцев. И ни один мускул не дрогнет на его лице. Он зашел поболтать.Какой смысл волноваться, вечно повторяет он мне. Искренне убежденный, что рассуждает здраво. Точно люди волнуются после того как решат, что надо бы поволноваться, примут сознательное решение. На улице швыряют фанаты, стреляют из ракетниц. Какой смысл волноваться? Какой?

Второй звонок раздался за минуту до моего ухода на службу. Звонила Дел Ниринг — с Пелопоннеса, из будки на главной площади Аргоса, где она дожидалась афинского автобуса. Просто хотела сообщить.

Мы сидели в гостиной.

— Чья мебель?

— Арендованная, — сказал я.

— Чем собираешься ужинать?

— Сходим куда-нибудь.

— Когда?

— В полдевятого, в девять.