Имена мертвых

Удобные понятия у ариев и угро-финнов — как тебе суждено, так и будет. Герц бы назвал это проклятием, но кто, когда изрек слова, что обрекли его, с его даром и умом, прислуживать тем, чьи достоинства и преимущества — алчность, богатство, высокие должности?..

«Наш каббалист», — говорил о нем Густав Реглин, глава Союза предпринимателей, и Герц стерпел, хотя в названии гадко звучало все — и «наш», означавшее, что он принадлежит этим господам за деньги, и «каббалист» — открытый намек на природную близость к хахма нистара, «тайному учению». Ручной колдун для повседневных надобностей!..

И что же? ради этого места в жизни он пробивался наверх — без денег, без чьего-либо покровительства, слыша за спиной то пренебрежительный, то снисходительный шепот: «А, это сын девушки из семьи ребе, что вышла за гоя… за гоя, опозорив всю семью». — «Ну, этот выкрутится — он потомок талмудиста…» В сорок лет стать профессором, вкладывать университетское жалованье в научную работу и отказывать себе во всем, чтобы в итоге подчиниться спекулянтам и дельцам, лечить их псов и без возмущения воспринимать слова, оскверняющие слух и душу: «Я больше не хочу переливаний от больных, это противно. Есть здоровые доноры! Иммигранты, всякие бездельники… Сьер Вааль, мы хорошо вам платим, так придумайте что-нибудь!» И это — приказным тоном.

«Клуб бессмертных, — говорят они со смехом о себе. — Это совсем неплохо — встретить двухтысячный год! При регулярных впрыскиваниях… Это реально, сьер Вааль?»

Да. Вполне. Кто-то не доживет, чтобы они вошли в XXI век. И наплевать, если кто-нибудь заметит, что они слишком зажились на белом свете, — настолько они уверены, что имеют право на все: на чужую жизнь, на отнятое счастье, на похищенное будущее. Уплачено — значит, наше.

А он, Герц, — исполнитель их желаний.

Это обозначилось давно, просто он не хотел верить, сознавать это. Им пришлось напомнить, что его талант закуплен весь, целиком и навсегда. «Вы подберете и укажете нам человека, сьер Вааль, а потом умертвите его для нашего благополучия. Чем отличается это от отправки на фронт здоровых, молодых парней, чтобы они погибли за экономические и геополитические интересы государства? А государство — это мы, так что разницы никакой.

Если вам претит смотреть жертве в лицо, подойдите сзади, со спины. Оп-с! и готово».

Так в лагерях эсэсовцы расстреливали заключенных. В затылок.

«Лучше повеситься!..» — вдруг вырывается у Герца. Он в отчаянии.

Нахмурившись, Клейн ритмично сжимает пальцы, будто мнет ручной эспандер.

«Не вешаться надо, а драться, — говорит он жестко. — Да если б мы вешались, когда на нас шел Гитлер — что бы теперь было?!. А в гражданскую? хлеб из коры, лебеду жрали, а в петлю не лезли. Я ведь почему не вырос — еды не было. Меня коза спасла — в лесу ее тайком держали; на свист шла как собака. Попили бы вы, здешние, козьего молочка, мякины пожевали — знали б, как за жизнь цепляться…»

Герц с удивлением глядит на ассистента.

«А эти, буржуи… мало им больных высасывать, так и здоровым жизнь заесть хотят! Не будет по-ихнему, — Клейн со стуком опускает свой кулачище на стол. — Я Их не боюсь, и ты не бойся! Мы в России таких упырей всех к ногтю прижали и этих тоже надо».

«К ногтю? как это?..»

«Как вшей, — решительным движением показывает Клейн. — Сколько их?»

В глазах Герца оживает уверенность.

«Главных — восемь человек».

«Их человеками-то стыдно называть, — с укором замечает Клейн. — Прикончить их, и делу крышка».

Сознание Герца противится, но горечь безысходности, достигшая предела, от слов Клейна перерастает в острую жажду действия — но не бежать он хочет, а…

«Наверное, я постарел, — со злостью думает Герц, — я разучился воевать, устал… Нельзя жить, полагаясь на вежливость и полюбовное согласие. Уступка за уступкой — так вот, пятясь, и приходят на край пропасти!.. О, дипломатия — великое искусство! особенно, когда на твоей стороне — сила.

Если не оскалить зубы — запинают».

«И как?..» — спрашивает он.

«Лучше из винтовки, дальше бьет».

«Ты хорошо стреляешь?»

«Нет».

«И я не снайпер».

У Клейна обстоятельное, трезвое, крестьянское мышление. Он думает, сдвинув брови.

«Можно часовую мину смастерить. Я справлюсь. И в то место, где их сборище…»

«Слишком хитро. Клуб охраняется, сильный заряд поставить сложно. И я бы не хотел, чтоб пострадали невиновные».

«Так уж и невиновные… Кто им служит — все такие. Не бывает, чтоб хозяин — мразь мразью, а помощники — хорошие».

Клейн умолкает. Как бы Герца ненароком не обидеть. Но его нечаянный упрек не оскорбляет, а, напротив, усиливает убежденность Герца — «С этим пора кончать».

Мысли поворачиваются в уме Клейна, как отмычка в замке. Долгожданный зацеп и щелчок — где-то поблизости, но где?

«А яду крысиного…»

«Того не легче. Поваром в клуб, что ли, устроишься? Ты, кроме картошки и яичницы, только чай заваривать умеешь».

Что да, то да — в кулинарии Клейн не блистал.