Именем Республики

— Почему? Храм наш...

— Там работает комиссия.

— Святыни отбирают! — сказал, выступая из толпы, Тихон. От него несло самогонным перегаром.

— Неужто икону преподобной Ефросиньи Суздальской увезут?! — с ужасом на лице воскликнула рябая баба и хлопнула себя руками по бедрам. — Батюшки!

— Весь иконостас увезут, и паникадила, и все иконы, — обращаясь к толпе, продолжал Тихон. — И колокола сымут.

— Колокола! — всхлипнула рябая баба. — Что ж это делается?! Не услышать нам больше благовеста, не увидать святых образов Николы-чудотворца и преподобной Ефросиньи! Будем молиться на голые стены, как нехристи басурманские, будто в мечети.

— А по какому праву? — закричали бабы. — Кто позволил?

— Сходка, бабыньки, разрешила, — ответил Тихон. — Муженьки ваши. А вас и не спросили.

— Да что же это такое? А? Чего вы, бабы, молчите? — не унималась рябая.

И вдруг истошный женский визг пронзил воздух:

— Постоим за церкву божью!

Толпа пошатнулась из стороны в сторону и хлынула на паперть.

— Стой! Куда вы?..

Размахивая винтовкой, Стародубцев подбежал к дверям, загородил их, повернулся лицом к обезумевшей толпе.

— Бей его, антихриста! — выкрикнул все тот же визгливый женский голос. — С нами бог!

Толпа взревела дико и страшно. Слов нельзя было разобрать, слышался сплошной рев. Милиционер тоже кричал. Обезумевшие люди уже заняли всю паперть.

— Стой! Стой!

Охрипший голос милиционера тонул в стонущем реве толпы.

Незнакомец с курчавой бородой последний раз мелькнул перед Стародубцевым в толпе и куда-то исчез. Тихон и рябая баба впереди толпы ринулись к дверям. И в то же мгновение откуда-то сбоку пролетел над головами камень, брошенный чьей-то сильной рукой, и Стародубцев схватился за лоб. Меж пальцев его просочилась кровь.

А толпа завыла еще сильнее, лавиной подалась вперед, смяла упавшего Стародубцева, распахнула церковные двери.

Все это видел Пантушка, сидя на ограде. Когда милиционер схватился за лоб и покачнулся, Пантушка невольно вскрикнул и чуть не свалился с ограды. Ему и так было страшно от крика разъяренной толпы, а при виде крови он так испугался, что похолодел, задрожал и все время лепетал одно и то же:

— За что его? За что?

Широкие двери церкви скрыли людей, и Пантушка увидел милиционера, неподвижно лежащего на паперти.

В один миг Пантушка очутился возле него.

— Дядя Игнатий... Дядя Игнатий!..

Стародубцев лежал с закрытыми глазами и стонал.

Пантушка решил отвести милиционера домой. Откуда-то у него появилась сила: он помог Стародубцеву встать, вскинул себе на плечи его руки и повел. Ноги у милиционера подкашивались, но Пантушка шаг за шагом продвигался вперед. Вот уже кончились ступени паперти и начался ровный двор. Дойдя до кустов бузины и акации, Пантушка вспомнил про забытую на паперти винтовку и, уложив Стародубцева под кустами, побежал за ней.

Вернувшись, он не смог уже приподнять раненого и стал упрашивать его:

— Пойдем... Ну, пойдем потихоньку.

Милиционер не приходил в чувство.

Из церкви доносился все нарастающий шум, крики, женский визг... С сухим треском раскатился выстрел. За ним другой, третий... С отчаянным криком народ хлынул из церкви, стал разбегаться во все стороны. Люди бежали мимо Пантушки и милиционера, не замечая их. Какая-то женщина упала, и десятки ног топтали ее. Кто-то верещал нечеловечьим голосом, словно свинья под ножом. Детский голос отчаянно звал:

— Мамка! Мамка!

Люди рассыпались по одному, скрывались в своих домах, запирались и притворялись спящими.

И вот наступила такая жуткая тишина, что казалось, во всем мире не осталось людей, кроме Пантушки и Стародубцева.

Стародубцев тяжело дышал, временами со стоном ворочался.

Пугливые мысли не оставляли Пантушку ни на минуту. Он понимал, что происходит что-то страшное, что в любой момент могут появиться злые люди и расправиться с милиционером. От этих мыслей судорожно пробегал по телу холод, во рту делалось сухо, в висках шумело. На всякий случай Пантушка взял в руки винтовку и приготовился стрелять в любого, кто попробует ударить милиционера.

Прошло с полчаса. Вдруг откуда-то из темноты донеслось:

— Пантелей... Пантелей...

Он узнал приглушенный голос матери и отозвался:

— Я тут, мам.

Подошла Фекла, и Пантушка со слезами рассказал ей о том, что случилось с милиционером.

— Я сейчас приду, — сказала Фекла и скрылась в темноте. Скоро она возвратилась с ковшом и стала брызгать водой на лицо Стародубцева. Тот зашевелился, со стоном спросил:

— Кто тут?

— Я... Пантушка... и мамка.

— Где я? — Стародубцев приподнял голову.

— В церковной ограде, — ответил Пантушка и спросил: — Ты идти можешь?

— Куда? Зачем?

— Ты ранен.

— Ра-анен? — протяжно спросил Стародубцев. — Ах, да-а...

И опять умолк.

Фекла и Пантушка с трудом приподняли Игнатия, повели к себе домой. На одном плече Пантушки лежала рука милиционера, на другом висела винтовка. Стародубцев часто останавливался и хрипел.

— Голова кружится...

Наконец они добрались до избы и уложили Стародубцева, обмыли рану на лбу, перевязали лоскутом, оторванным от старой рубахи.

— Спасибо, — с трудом проговорил он. — Кто же это так меня угостил?