Именем закона

— Ну а если бы?

— Я же сказал, что не сдался бы.

— Каждый раз выходили один?

— Всегда со своими командирами и красноармейцами.

— А последний раз?

— Были наши и не наши… В окружении к нам присоединялись люди из других частей…

— Кто еще вышел с вами?

— Могу назвать только нескольких, ведь в медсанбат я прибыл в ночь начавшегося наступления, близко узнал начальника медсанбата, политрука, двух-трех врачей.

— Где ваш партбилет и оружие?

— Сдал в госпитале.

— Когда вас назначили следователем?

— Приказ от четвертого октября этого года, но я его не видел, мне об этом сказали в полку. Приказ переслали прокурору дивизии.

— Вы знаете, кто с вами разговаривает?

— Вы себя не назвали, а старшим по званию задавать вопросы не положено, тем более в моем положении…

Допрашивающий погасил улыбку, подошел ко мне и дружелюбно пояснил:

— Я — старший уполномоченный Особого отдела Московской зоны обороны, а эти товарищи из Главной военной прокуратуры и Главного управления военными трибуналами. Кстати, я окончил тот же институт, что и вы, только тремя годами раньше.

Я с волнением спросил:

— И вы меня в чем-нибудь подозреваете?

Один из тех, кто стоял у окна, подошел и тоже отрекомендовался:

— Рыжиков из Главной военной прокуратуры[2]. Мы ни в чем вас не подозреваем, а только проверили ваши объяснения, данные комиссару госпиталя. Те, с кем вы выходили из окружения, не говорили о вас ничего худого. Предлагаем вам работу в военной прокуратуре или трибунале. Выбирайте.

Через несколько дней я прибыл к военному прокурору Московского военного округа — диввоенюристу Алексею Харитоновичу Кузнецову. Это был высокий, подтянутый, с виду очень усталый человек. Враг стоял у московских ворот, и, по-видимому, не одна тревожная и бессонная ночь выпала на долю Кузнецова. Выслушав рапорт о прибытии, он сообщил:

— Вы назначены военным прокурором 3-й Московской коммунистической стрелковой дивизии[3]. Сегодня всех назначенных на должности прокуроров дивизий намеревается принять секретарь Центрального Комитета партии товарищ Щербаков. Ждите, вас вызовут…

Так я стал военным юристом.

…Как-то зашел в землянку прокуратуры комиссар 371-го стрелкового полка старший батальонный комиссар А. М. Петровский. До этого мы встречались с ним, когда проводили беседы с бойцами. Он всегда сопровождал меня, подсказывал, как лучше построить разговор, давал характеристику слушателям, рассказывал о настроении бойцов, о том, какие вопросы их больше всего интересуют. Я знал, что Петровский — член Союза советских писателей. Меня привлекали его скромность, умение сказать красноармейцу теплое, ободряющее слово. Нередко, приходя в окопы, прежде чем дать мне выступить, он обращался к тому или иному бойцу, называя его по имени и отчеству, и сообщал сведения о жене или родителях красноармейца, передавал письма. Комиссара отличали скромность, уравновешенность, сдержанность. Но на этот раз он был взволнован:

— У меня беда…

— Что стряслось?

— Появился членовредитель…

Мне стало не по себе. До сих пор дивизия москвичей не знала такого отвратительного вида трусости. Да и мне за недолгую юридическую практику не приходилось вести следствие о членовредительстве. В прокуратуре соединения в то время работали три следователя. С наиболее опытным из них Николаем Григорьевичем Дыбенко мы и направились в медсанбат, где лечился подозреваемый. Врач заявил, что не исключает ранение осколком мины, но, возможно, это и умышленное отсечение пальцев.

— Однако, — пояснил он, — предмет, которым они отсечены был очень острым, поскольку отсечение произведено одним ударом. Для такого удара должна быть, конечно, сильная и ловкая левая рука…

Командир взвода доложил данные о подозреваемом: в армию призван в начале 1942 года, когда советские войска освободили Калининскую область, около трех месяцев находился в медчасти запасного полка 53-й армии. Я рассчитывал вызвать подозреваемого и подробно выяснить обстоятельства ранения. Но Дыбенко тактично, вероятно не желая подчеркнуть мою неопытность в расследовании подобных дел, предложил иной путь: побывать в части, где до ранения служил подозреваемый, побеседовать о бойцами отделения, выяснить, как он вел себя, как относился к службе, что рассказывал о ранении, и только после этого побеседовать с ним самим.

Начали с командира отделения.

— Вел себя, в общем, нормально, — показал тот, — правда, очень боялся обстрелов, особенно минометных… Но ведь их не очень-то почитают и другие… Так что, ничего плохого за ним не числится.

Следователь спросил:

— Давно он в подразделении?

— Недели три.

— После ранения вернулся к вам?

— Да, рука его была обмотана рубашкой, он сильно ругался и плакал, кричал, что проклятый фашист лишил его руки.

— Говорил, где его ранило?

— Да, недалеко, на опушке рощи.

— А как он туда попал?

— Ходил к старшине роты за куревом.

— Вы его посылали?

— Нет… Очередь была красноармейца Петина.

— Вы говорите, он очень боялся минометного огня. В чем это проявлялось? — спросил я.