Именем закона. Сборник № 1

— И… что же? — Сергей напрягся, бросило в жар, Ханжонков еще ничего не сказал, а все уже стало ясно и понятно, и поэтому, когда услышал: «Она велела передать, что вы свободны говорить и делать все, что считаете нужным. Она понимает, что ей никак не спастись, а вам незачем», — подумал словами Сусанина: «Горька моя судьба…»

А Ханжонков добавил отчужденно:

— У меня все, бывайте, Сергей Петрович.

— Что мне делать? — Боде взял Ханжонкова за руку. — Как ты скажешь, так я и сделаю.

Степан вырвал руку, отодвинулся:

— На меня хотите переложить? Ждете, что пожалею? Зря… Ведь Татьяна Николаевна, как я понимаю, жизнь свою вам пожертвовала.

— Да что «пожертвовала»! — вдруг закричал Сергей. — Что вы все давите! Ты реально, реально скажи, что бы ты в такой ситуации сделал, что?

Ханжонков смотрел не мигая.

— Я? — повторил он, как бы раздумывая. — Я бы Сцепуру расстрелял и ввиду полной и несомненной безысходности покончил бы с собой.

— Но… Таню-то это… не спасет? — в полнейшей растерянности прошептал Сергей.

— Не спасет. Но она до самой смерти вами гордиться станет, поняли? А вы что же, на справедливость рассчитываете? — Ханжонков ушел, размахивая руками, словно маршировал.

А Сергей сгорбился у кромки тротуара, будто в ожидании извозчика, и они один за другим подъезжали к нему и предлагали свои услуги, но он не слышал, не до того ему было, слова Ханжонкова поразили, ударили в самое сердце: как, думал Сергей Петрович, этот малограмотный служащий, бывший монастырский крестьянин, неразвитый индивид советует ему, филологу и философу, сделать то, что еще лет сто назад в подобной ситуации просто обязан был сделать каждый порядочный человек; как печально, господи, как печально… Осмысление приходит черт-те кому, но не мыслящему интеллигенту. Вот ведь странность…

И тут же понял, что это не странность, потому что революция, которая принесла много несчастий, взметнула все же прежние «низы» столь высоко, что никакой цивилизации не снилось, и лучшие из этих «низов», такие, как Ханжонков, обрели или даже открыли в себе высочайшую нравственность.

Что ж, когда-нибудь издержки исчезнут и на первый план выйдет то, ради чего совершаются революции: справедливость. А ее великие гаранты — правда, совесть и честь — перестанут наконец быть чудом, уделом избранных…

Размышления прервал Малин, который появился из-за угла, насвистывая модный мотивчик; заметив мрачно застывшего Боде, Сеня широко улыбнулся, но, наткнувшись на яростно-непримиримый взгляд Сергея, сник и понес такую чепуху, что Боде даже рассмеялся: «Помнишь, как Лука говорил? Есть, мол, люди, а есть и человеки. Ты-то к кому себя причисляешь?» — «А это зависит, какой Лука, — подобрался Малин. — Они разные бывают». — «Это ты прав, — махнул рукой Сергей. — Существительна да прилагательна, такое, брат, дело…» — «Да ну вас…» — и Малин ушел, держа руки по швам, отчего сразу стал похож на оживший манекен.

Нужно было идти домой, только зачем? Там никто не ждал, и последний кусок хлеба в корзинке давно засох и покрылся плесенью, и горькие мысли одолеют, и даже нельзя будет набрать номер и помолчать… Один, теперь уже до конца дней своих, навсегда; какое отвратительное, пустое слово, как высохшая личинка, из которой ушла недолгая ее жизнь.

Внезапно послышался вой сирены, рядом притормозил «форд». Сцепура крикнул, задыхаясь: «Садись, разыскивать тебя надо, понимаешь вот! — Усмехнулся нервно: — Качин пропал. Улавливаешь? — Повернулся к шоферу: — Ты чего, кобылой управляешь? Быстрее!» — «Она не аэроплан, — обиженно возразил шофер. — А запчастя вы обеспечили? Я вас сколько перед фактом износа поршневой ставил?» — «Не бережешь, вот и износилась», — менторским тоном изрек Сцепура. Потом подхватили Малина — тот стоял перед витриной магазина игрушек и упоенно следил за прыжками механического парашютиста с полосатой вышки; Сцепура рассмеялся грудным смехом: «Вы, Малин, в детство впали? Надоело работать?» — «Что вы! — испуганно выкрикнул Малин. — Я в порядке контроля!» — «Игрушки в контроле ОГПУ пока еще не нуждаются!» — изрек Сцепура и начал излагать историю исчезновения Качина. Ровно в десять ноль-ноль Качин, попив чаю, ушел на завод. Чай был крепкий, китайский, первого сорта — к такому выводу пришел начальник уголовного розыска, поскольку первым обнаружил стакан, а в стакане — следы заварки.

В свойственной себе манере Сцепура произнес «в стакане́», с ударением на последнем слоге, но Сергей был так расстроен, что не вступил в обычную полемику и молча кивнул. «Зачем начальник УГРО приходил к Качину?» — «Связь с народом, — коротко объяснил Сцепура. — Как и всегда в таких случаях, народ оказал содействие. К Качину зашла молочница, она ему носит молоко дневного удоя…» — «Дневного? — вскрикнул Малин. — Молоко, товарищ начальник, бывает только утреннего и вечернего! Мама покупает у соседки, я все тонкости изучил!» — «Ладно, — мирно улыбнулся Сцепура. — Так вот: молочница нашла на столе записку и побежала в милицию, а уж милиция прибежала ко мне. Да мы приехали».