Именем закона. Сборник № 2

Ярославцев почувствовал запойную какую-то усталость. О чем говорит этот человечек? О чем?! Ведь был же парень как парень. Щедрый, работящий, любящий землю и крестьянское дело. А кто сейчас? Хам, рвач, сволочь в самом естестве. Что по замашкам, что по сути. А кто сделал его таким? Ты, Ярославцев, ты! Платил, не считая денег, Косте за мелкие услуги и за восхищение его перед интеллектом твоим, широтой и возможностями… Да еще и учил его, но не как хозяйство вести, а как дензнаки заколачивать. Бросил после такой науки Костя трактор и, отстроив теплицы, растит не помидоры-огурцы для города, невыгодно, а тюльпанчики для рынка! Корову продал, у соседней бабки молока взять можно, а тюльпанчики куда меньше времени отнимут, чем рогатые да хвостатые. Знай считай барыши… А уж на молочко хватит, чтобы раскошелиться…

— Из бюджета, значит, вышел, — вздохнул Ярославцев.

— Ну да: То-се, баба шубу купила… из норки. Ну, как насчет телика-то?..

— С теликом, Костя, тебя посадят, — ответил Ярославцев. — И выбрось из головы свои… забористые идеи.

— Кхэ, — Костя обиженно крякнул. — Коли отказываешь… другие есть… люди. У лесника у сына тоже имеется… Но дорого просит, черт!

Ярославцев, отдернув занавеску, поглядел в окно. В деревне было тихо, солнечно и как-то по-особенному уютно. И еще: мудро. Раздражал только деловито бормочущий голосок Кости.

— Так что тут с тебя еще пятерочка, — донеслось до Ярославцева.

— Ну, запиши в долг. — Он встал. — Давай. Поехал я. Дом цел, убедился… слава богу. Поливай грядки. Счет оплатим.

— Карбонадику бы… — заскулил Костя. — А? Я б тебе тоже удружил, знаешь меня…

«Вот бы кого с Докукиным свести…» — подумал Ярославцев.

— Самому надо карбонадик сочинять, — отрезал он, с силой вгоняя печные заслонки обратно в пазы. — Подумай, кстати. Хорошее дело. Денежное.

Такой идеей Костя не проникся, сказал: «Чересчур трудоемко», — но дальнейшие его слова Ярославцев уже не воспринимал. Он был захвачен иным: видом этой деревенской улицы, ее вековой тишью и убогой красотой, таившей в себе некую непознанную тайну… Но почему убога она? Почему покосились дома? Почему кривыми жердями отгорожены усадьбы? Отчего смертной тоской вырождения веет? Не так все надо, не так!

И вспомнились предместья Праги и Берлина, Брюсселя и Лондона: просторные коттеджи, где каждый цементный шов в кладке выверен до миллиметра, где за фасадом ощущался простор интерьера; где, наконец, вспоминалось о больших городах как о чем-то весьма непривлекательном… Малые страны? Уклад другой? Культура? И в этом дело. Но главное — в инерции страны-гиганта, в торопливости ее скроить что-то и якобы лишь бы успеть в основных «показателях» — подчас голых до схематизма…

Так размышлял он, подъезжая к городу, немыслимо разросшемуся в одинаковости белых коробок зданий на пустырях. И снова подумал: ну, уеду. Вольюсь в жующее стадо среднего звена… И приветик? Все.

Решение. Оно полыхнуло зарницей, высветив в кромешной тьме безнадежности единственное для него приемлемое.

Из первого же телефона-автомата он позвонил Анне. Сказал:

— Слушай внимательно. То, что я говорил, — бред. Полный бред! Не делай глупостей, поняла? И… прости меня. Тогда я был… сумасшедшим.

Она радовалась, пыталась что-то выяснить, уточнить, но он оборвал поток ее слов и возбужденных эмоций:

— Я спешу. Извини. Звонков в ближайшее время не ожидай. — И повесил трубку на лапку рычага.

Задумался. «Москвич»-фургончик. Началось, продолжается или мерещится? Будем считать — началось. И продолжается.

Он нанес три визита. Три бесполезных, пустых визита к серьезным людям. Выпил пять чашек кофе и поболтал о пустяках. Так было надо.

Вечером заехал в отделение.

— А-а, вы… — поднял тот на него равнодушные, но в глубине чем-то обеспокоенные глаза. — Говорили с Докукиным?

— Пробовал, — сказал Ярославцев. — Он не против… — Замолчал, выжидая, что ответит оперуполномоченный.

Покрутив вокруг да около, оперуполномоченный заявил, что в невиновность Ярославцева верит, с Докукиным более никаких переговоров вести не стоит, вора они найдут и, когда возникнет необходимость, его, Ярославцева, вызовут. Живите спокойно.

Выйдя из отделения, Ярославцев сказал сам себе:

— Кажется, продолжается… А когда началось?