Именем закона. Сборник № 3

Допрос Рахманина Миронова начала с дневника. Сержант Лобанов, вызванный ею, сидел в приемной. На столе лежали его показание и справки, раздобытые Хмелевым.

— Я уже говорил, что не знаю, вела ли Надя дневник.

— Вы никогда не видели, чтобы Надежда Андреевна что-то записывала?

— Нет.

— За год вашей совместной жизни Надежда Андреевна ни разу не взяла карандаш в руки?

— Месяц назад она что-то писала. Не знаю что. Я не спрашивал. Я уже говорил, что отношения у нас строились иначе, чем это принято. Никто не волен насиловать личность другого. Дома человек должен быть освобожден от гнета условностей, которым он вынужден подчиняться в обществе. Мы не мешали друг другу, не задавали лишних вопросов. Если Надя хотела что-то сказать мне, говорила. Нет, так зачем расспрашивать?

— Виктор Иванович, вы — драматург, следовательно, человек наблюдательный.

— Не обязательно. Это совершенно не обязательно в быту. Я действительно не знаю, вела ли Надя дневник. Может быть, она его раньше вела, до меня. Не стал бы же я копаться в ее вещах! Я мог бы сейчас поискать, коли вы так заинтересованы в нем, но, простите, квартира опечатана. Я бы вообще еще раз осмотрел вещи.

— Что так?

— Все ли на месте. В то утро я был в шоке.

Хмелев криво усмехнулся и покачал головой.

Миронова сказала:

— Хорошо, Виктор Иванович, мы вам предоставим такую возможность. Как вы полагаете, что Надежда Андреевна могла писать тогда, месяц назад? Постарайтесь сосредоточиться и помогите нам. Как не вам знать наклонности Надежды Андреевны.

— Я понимаю. Наверно, письмо.

— Кому?

— Не знаю.

— Почему вы решили, что она писала письмо?

— За месяц до этого Надя получила письмо. Оно недели две валялось на телевизоре.

— Сохранилось ли оно? Вообще сохранились ли письма, адресованные Надежде Андреевне?

— Не думаю. Надя их выбрасывала. То письмо, которое валялось на телевизоре, Надя точно выбросила, порвала и выбросила. Я это видел.

— Спасибо, Виктор Иванович. Я бы хотела, чтобы вы и дальше помогли нам в установлении истины. Я прошу вас сказать, где и как вы провели время с половины двенадцатого ночи двадцать седьмого августа до шести утра двадцать восьмого августа.

— Гулял. Я уже говорил где.

— Виктор Иванович, может быть, у вас был другой маршрут, может быть, вы оказались в другом районе Москвы?

— Нет. Я вам точно назвал свой маршрут.

— Очевидно, у вас есть причины говорить неправду. Но, простите, как гласит народная мудрость, у лжи короткие ноги. Я даю вам время. Подумайте. — Миронова стала собирать со стола бумаги. — Я уверена, когда мы вернемся сюда после осмотра квартиры, вы измените свои показания.

Рахманин ощетинился:

— Ошибаетесь!

— Ваше упрямство противоречит здравому смыслу.

— Ваша уверенность тоже!

— Наша уверенность основана на фактах. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь. — Миронова протянула справку из магазина «Фарфор».

— Ну и что? Я был занят своими мыслями и не разглядывал витрины. — Рахманин вернул справку.

— Что вы скажете на это? — Миронова протянула справку о работе поливальных машин на площади Революции.

Рахманин пробежал глазами строки и положил справку на стол.

— Что вы молчите, Виктор Иванович?

— Думаю, как объяснить, что мне наплевать, на какой скамейке сидеть — сухой или мокрой, когда я занят своими мыслями.

Миронова покраснела.

— Позовите Лобанова, — сказала она Хмелеву.

Тот охотно выполнил ее поручение.

Рахманин с любопытством разглядывал сержанта, субтильного парня с чистым, как у ребенка, лицом.

— Товарищ Лобанов, повторите, пожалуйста, ваши показания, — сказала Миронова.

— Пожалуйста, — сказал Лобанов. — Значит, так. Двадцать седьмого августа сего года я заступил в наряд в двадцать два ноль-ноль. Дежурил на площади Революции. Последний пассажир вышел из метро «Площадь Революции» в час пятнадцать минут. После часа пятнадцати минут ни одного человека на площади не было до четырех утра. К будкам телефона никто не подходил, на скамейках никто не сидел. Не мог на скамейках никто сидеть. В час тридцать на площади начали работу поливальные машины. Устроили потоп. — Лобанов запнулся, очевидно, из-за ненароком вырвавшегося «устроили потоп» и уже от себя добавил, указав на Рахманина: — Этого гражданина никогда раньше не видел, не видел его и в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа.

— Что теперь скажете, Виктор Иванович? — спросила Миронова, когда Лобанов вышел из кабинета.

— У вашего Лобанова надо проверить зрение, — ответил Рахманин.

— Незрячих в милиции не держат.

Как только мы вошли в квартиру Комиссаровой, Рахманин заплакал. Утирая слезы, он открыл балконную дверь и какое-то время стоял в проеме.

У меня впервые закралось сомнение в искренних чувствах Рахманина. Миронова наблюдала за ним, и я понял, что она ни на секунду не выпустит его из поля зрения.

— Может, воды ему принести? — тихо спросил Хмелев.

— Оставьте его, — сказала Миронова.

Наконец Рахманин повернулся к нам:

— Я готов.

— Укажите, пожалуйста, на вероятные места, где Надежда Андреевна могла бы держать дневник, — сказала Миронова.

Рахманин указал на книжный стеллаж и бельевой шкаф.