Именем закона. Сборник № 3

…Ночи слились в одну, и не было дня, одна только давящая, обволакивающая мука: Игорь, сынок, мне не пережить того, что случилось, лучше бы я умерла… Но дни идут за днями, и даже знакомые, а потом и друзья все реже и реже напоминают, произносят твое имя. Стали забывать… В конце двадцатого века время летит невероятно быстро, наверное, мы исчерпали себя, и эксперимент Господа должен окончиться. Наступают последние времена…

…но о старухе, которая обещала прийти и рассказать (что? не знаю — просто надежда, надежда теплилась, разве этого мало?), я не забывала ни на минуту. И звонок раздался еще раз. Шамкающий голос (ей было, судя по всему, далеко за восемьдесят) произнес тихо-тихо: «Работаешь завтра, Зинаида Сергеевна? Так я подойду, чтой-то левый нижний коренник забарахлил…» Я хотела спросить: не обманешь, как в прошлый раз? Но не спросила, не хватило сил, и голос пропал, мягкая дремота обволокла, словно вата, я села и как будто заснула, когда же очнулась — увидела в левой руке трубку телефона и услышала приглушенные короткие гудки.

…На работу летела опрометью, в коридоре, у двери кабинета сидели две старушки, я посмотрела на них, и они отпрянули, словно я их, бедных, испугала своим горько ошеломленным лицом.

Потом каждая — с перерывом в полчаса — села в кресло, я ждала, но ни одна со мной не заговорила, только в черном кружевном платке буркнула зло: «С ума все посходили, вот что! И вы, доктор…»

И все.

…Не помня себя, я спустилась по лестнице, навстречу — главная, величественная, словно Екатерина Вторая с картины Боровиковского. «Куда Вы, милочка?» — «Больна, извините…» Она взглянула, словно прострелила насквозь.

Оделась, вышла на улицу. Нужно было проехать на трамвае до ближайшей булочной, купить хлеба, это две остановки. Мягко прогромыхал трамвай, сунула руку в карман жакета — там я всегда храню талоны, — вынула, оторвала, пробила и… И вдруг увидела у ног свернутую вчетверо бумажку — вероятно, она вылетела, когда я доставала талоны. Почерк был… В тот миг я не обратила на этот почерк ни малейшего внимания, вспомнила позже: косой, четкий, ровный — буковка к буковке.

«Завтра, 9.00, Елисеевский, винный отдел, у прилавка».

Как эта записка попала в мой жакет? Господи… Кто-то (кто знает меня и мою одежду) положил записку. Подложил, точнее…

Я выскочила, едва открылась дверь, мне было уже не до хлеба. Сердце стучало так, что поняла: не добегу, умру. В гардеробе увидела Анисью, старую нашу бабку-одевальщицу. Схватила за руку:

— Кто передал мне записку?

— За… не-е, — обомлела она. — Нет. Вам велели отдать билеты в театр — кассирша, которую вы давеча лечили: дама средних лет, в очках, представительная такая… Я говорю — поднимитесь, мол, отдайте сами.

— Куда? Куда были билеты?

— Не видала… И говорит: сурприз, мол. Надо неожиданно. А то выходит как взятничество. Ну я проводила ее к твоему жакету. А что? Украла чего? Деньги? — Анисья ахнула.

— Нет, милая, спасибо, только и вправду неожиданно… — я ушла.

Билеты… Ей нужно было оставить мне записку. Но… ведь не бабушка, «дама» средних лет.

Не знаю… Трещит голова, ничего не соображаю. Но… На это свидание нужно идти, а там — видно будет…

12

…Просыпаюсь, голова тяжела. Где Джон? Кричу дурным голосом:

— Гд… Где…

Подходит нечто в белом халате (не понимаю, кто это… мужчина, женщина? Очевидно «оно»).

— Что вы хотите?

— Где… Джон?

— Кто? Простите.

— Джон, Джон Стюарт, он только что лежал рядом со мною?

«Оно» нажимает кнопку звонка, это в стене, вроде выключателя, и тут же появляется еще одно «оно», с усами… Так, но ведь если с усами — это «он»? Врач, что ли? Господи, где я, что со мной, это больница, психушка, мне становится страшно.

— Доктор…

«Оно» произносит это слово одновременно со мною, и слово сразу становится монстром, нетопырем, вурдалаком с красно-кровавыми ушами и гвоздями красного цвета в голове, там, где темечко…

— Мне кажется, снова бред, — значительно произносит «оно».

— Укол, — доктор поворачивается спиной, он явно хочет уйти.

Я кричу ему в спину:

— Доктор, что со мной, я имею право знать, я требую прокурора, милицию, я…

— Голубчик (он не поворачивается ко мне, что за ерунда — почему он не поворачивается и почему его голос доносится словно из преисподней), вы тяжело больны…

— Позовите мою мать! — я кричу, но «оно» наклоняется ко мне, к лицу и жалостливо произносит:

— Голос едва звучит, я боюсь, у него начинается отек…

Отек? Какой отек, у меня свободное дыхание, я же чувствую… И, словно подслушав мои мысли, доктор (он по-прежнему стоит спиной ко мне) цедит сквозь зубы:

— Это незаметно сначала, мой милый… А ваша матушка ходит к вам каждый день. Не помните?

О Господи… Значит, я и вправду болен, у меня что-то с мозгом, но вот я чувствую (или мнится мне?), как мягко и совсем не больно погружается в предплечье игла, и, проваливаясь, слышу:

— Теперь не долго… Позвоните, иначе есть риск.

И в полной темноте:

— Память работает, а этого совсем не нужно, вы поняли?