Именной указатель

И Ревич стал читать стихотворение, которое сам автор пытался уничтожить. Оно было о расстреле царской семьи. Я приведу его целиком, потому что с него началась работа над одной из последних поэм-воспоминаний Александра Михайловича Ревича.

ПОСЛЕДНИЙ

Над роком. Над рокотом траурных маршей,

   Над конским затравленным скоком.
Когда ж это было, что призрак монарший
   Расстрелян и в землю закопан?

Где черный орел на штандарте летучем

   В огнях черноморской эскадры?
Опущен штандарт, и под черную тучу
   Наш красный петух будет задран.

Когда гренадеры в мохнатых папахах

   Шагали – ты помнишь их ропот?
Ты помнишь, что был он, как пороха запах
   И как “на краул” пол-Европы?

Ты помнишь ту осень под музыку ливней?

   То шли эшелоны к границам.
Та осень! Лишь выдохи маршей росли в ней
   И встали столбом над гранитом.

Под занавес ливней заливистых проседь

   Закрыла военный театр.
Лишь стаям вороньим под занавес бросить
   Осталось: “Прощай, император!”

Осенние рощи ему салютуют

   Свистящими саблями сучьев.
И слышит он, слышит стрельбу холостую
   Всех вахту ночную несущих.

То он, идиот подсудимый, носимый

   По серым низинам и взгорьям,
От чёрной Ходынки до желтой Цусимы,
   С молебном, гармоникой, горем…

На пир, на расправу, без права на милость,

   В сорвавшийся крутень столетья
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
   Как видно, пора околеть ей.

Зафыркала, искры по слякоти сея,

   Храпит ошалевшая лошадь.
………………………………………………….
Отец, мы доехали? Где мы? – В России.
   Мы в землю зарыты, Алеша.

1919

Когда он прочел последнюю фразу: “Мы в землю зарыты, Алеша”, – она прозвучала прямо из того времени и ударила, как хлыст. Мне казалось, что после этого можно было бы вечер закрывать, потому что возник иной масштаб, иной уровень судьбы поэта Антокольского. Но все покатилось по той же дороге.

А в Ревиче рождалось свое, как ответ, как страстный разговор с учителем, который ушел. И он скоро прочел мне по телефону свое горестное автопризнание про то, как и ему, школьнику, открылась мрачная пропасть в истории России. Он рассказывал в своих маленьких поэмах о 1937 годе, о советских каторжниках, проходящих улицами Ростова, о начале войны, о плене, о смерти, о чуде своего воскресения. Он был словно глазами и ушами того времени. Перед смертью он несколько раз попадал в больницу и рассказывал, как уже был “там”. Когда возвращался, читал “оттуда” пришедшие строки.

25 октября 2012 года я записала в дневнике: “Вчера умер А. М. Ревич. Я много раз думала, что вот не успею сказать то-то и то-то. А теперь уже буду кричать ему на Небо”.

Агранович Леонид Данилович

Я все время помнила, что должна прийти к нему домой, поговорить про Ташкент времени эвакуации. Еще была жива его прекрасная жена Мирра, которая там была. А я все не шла и не шла. Книга была написана, и я плохо понимала, что я буду делать, если даже узнаю что-то новое.

И вдруг он пришел сам – на мой вечер, посвященный книге об эвакуации писателей[9]. Он ездил во время войны по этим местам с арбузовской студией, в которой были Плучек и Галич (тогда Александр Гинзбург). Рассказывал, как слушал в Ташкенте чтение Ахматовой в ее конурке, которая была когда-то кассой, где до войны выдавали зарплату. Я потом его спросила:

– А как она согласилась вам читать?

– Да она всем читала, всем, кто ее просил. Лежала на своей узкой кровати и читала стихи.

Я стала приходить к нему в квартиру на Аэропорте. К тому времени умерла его прекрасная жена Мируша, и он остался один. Леонид Данилович относился ко мне с расположением и нежностью. Я же хотела быть ему хоть чем-нибудь полезной. К счастью, он писал книгу, я стала его редактором (довольно формальным), но зато выполнявшим роль заинтересованного слушателя.

Агранович играл у Мейерхольда в последние годы жизни мастера на свободе. Познакомился с Мейерхольдом он благодаря своей первой жене Любови Фейгельман, известной по стихам Смелякова.