Иметь и не потерять

– Хватит моего. Шибко сейчас не раскосишься. Поясница у меня совсем не дюжит и руки сводит…

В рощах еще держались редкие сумерки, и ветерок к рассвету стал напористее, заиграл листьями. Но кусты ивняка стояли плотно, тихие и прохладные. Разнотравье густо опоясало их, пестрея отсветами зеленых оттенков.

– Сено здесь будет духовитое, как чай, – тихо произнесла Дарья, то ли вспоминая что-то, то ли просто опасаясь говорить громко среди чуткой тишины.

– Наломаемся с тобой, поди, зря? – оглядывая поникшую траву на прогонистой поляне, предположила Аксинья. – Дровенюк узнает – загробастает все в совхозные скирды.

– А я тебе что говорила, – продолжала притаивать голос Дарья. – Так ты хорохорилась, а теперь оглядываешься.

– Впустую-то не хочется литовкой махать.

– Неужели у него совести хватит? – определяя под куст немудреную еду, прихваченную на день, засомневалась Дарья. – Скидку он нам должен какую-то делать? Я одинокая пенсионерка, а у тебя муж-инвалид.

– Где она сейчас у людей совесть? Тем более у Дровенюка – один в трех лицах: и управляющий, и парторг, и профсоюзный руководитель. Рулит всем, вот и держится за эти вожжи сильнее, чем в той лошадиной упряжке. Боится приказы нарушать. А кто его проверять будет…

Они поточили литовки и перекрестились.

– Ну, давай зачнем, – с ноткой торжественности произнесла Аксинья. – С богом!..

Мягкая трава ложилась под косами легко и покорно. Срезы ее набухали соком, и чистый, влажный воздух наполнялся переплясом тонкого аромата: то терпкого, то кисловато-сладкого, то пряного…

Над лесом скользнули солнечные лучи, загоняя в густоту чащоб туманную сырость, и оживились птицы, подали голоса: защебетала малиновка, зажурчали трели славки-завирушки, с нежными переливами засвистела иволга… Жиг, жиг, – вторили им косы…

– В глазах темнеет, – распрямляясь после очередного прокоса, произнесла Аксинья, закрывая лицо тыльной стороной ладони. – Раньше-то с такими полянками за пару часов управлялись, а теперь вон к жаре подкатились.

– Что было, то утекло. – Дарья с трудом дотягивала косу до конца прогона. Рядок у нее получался неровный, местами дерганый, но подбивать его как положено не хватало сил, и она тоже отдыхала, чувствуя ломоту во всем теле.

А когда солнце повисло высоко над лесом и воздух стал горячим, как из печи, косцы уселись под тенистый ивняк пообедать.

– Вот и управились наполовину с божьей помощью, – раскладывая на чистой тряпке еду, произнесла Аксинья.

– Я, пожалуй, до вечера не выдюжу. – Дарья тоже развязала свою котомку.

– А не переживай, сколь сможем…

День ко дню, мало-помалу выкосили они поляну в кустах, а как высохла трава, насобирали по небольшому стожку добротного сена…

Тут и малина подошла. Тоже забота.

* * *

Дарья с утра копошилась в палисаднике, собирая ягоду. Прямо напротив нее остановился управляющий в кошеве.

– Здравствуй, Дарья! – крикнул он.

– Здравствуй, Петр Иванович, – отстраняя лукошко, отозвалась она.

– Что же вы так делаете?

Дарья сразу же догадалась, что речь идет о покосе.

– Как?

– Накосили без разрешения – и молчок.

– Так мы в кустах. Туда ни на тракторе, ни на лошадях с косилкой не подступишься.

– Никто не косит, а вы лучше всех, что ли? Глядя на вас, и другие побегут в леса, что тогда делать?

«А ничего. Дайте людям свободно косить, и все дела», – хотела сказать Дарья, но промолчала.

– В общем, заметали мы ваше сено в совхозную скирду, чтоб неповадно было нарушать указания. – Дровенюк пугнул коня вожжами и покатил дальше.

– И на том спасибо! – успела крикнуть ему вдогонку Дарья, опуская руки от недоброго известия. У нее даже слеза прошиблась в сердечной дрожи.

«А ведь чуяло мое сердце, что этим кончится. Сколь пота пролили, и все напрасно. Да ладно, бог с ним – с этим сеном». – Она потянулась за ягодой, и та показалась ей черной. Дарья смахнула слезу и протерла глаза концом платка. Сквозь малинник она увидела у ворот Митьку, и налетная обида на управляющего вмиг истаяла.

– Митя! – крикнула Дарья, и он услышал ее, повернул к палисаднику.

– Ну здравствуй, мам. – Митька обнял мать, и Дарья почувствовала какую-то перемену в сыне, растрогалась.

– Ты это чего, мам? – Митька растерялся, заметив слезинки. – Я ведь живой и здоровый.

– От радости, сынок. – Она через силу улыбнулась. – Болел ведь.

– Что было – то прошло. Теперь меня колом не сшибешь.

Дарья оглядывала сына цепким материнским взглядом, и без всякого было ясно, что он похудел. Лицо – словно вытянулось. Губы сжались крепче и стали вроде тоньше.

«Как его вывернуло, – встревожилась она, – был, что боровок откормленный, а теперь кожа да кости. Чахотки бы не подцепил…»

– Что же ты себя не жалеешь? – с дрожью в голосе произнесла Дарья.

Митька потянулся за ягодой.

– Ты это о чем?

– Будто и не знаешь. О рыбалке, сынок, о рыбалке. Разве ж дело – здоровье за нее класть?

– Все! Отрыбачился, мам, завязал. К другим вешкам погребусь.

– Снова дурить будешь, как тогда с Машей? Жили, жили – и новая шлея под хвост.