Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Да, я не договорила тебе о времени, якобы избыточном, в какое я тебе пишу письма. Это – ерунда. Избыточного времени ни у кого не бывает, да? И у меня тоже. А избыток сердца бывает? Думаю, что да. «И слово на моих устах / от преизбытка сердца»[360]. Так же и письмо. Время же хорошо убивать, чтобы в упор его не видеть, иногда картишками. Так, когда здесь была Лена Суриц, я ее научила одной веселой игре, названия – не знаю. И мы с ней дулись по два, три часа в день. Отдыхали от окружающего нас времени. Помнишь, я тебе писала, что, убивая время на английский, придумала поговорку по-английски:

A time kills me, but I kill time.

Так вот я под этим заголовком и стишок чиркнула, правда, Суриц исчезла, а молодой господин появился в стихах с выигранными в карты розами. А я в жизни на деньги, и то условные, играла только однажды, здесь же, в Переделкине в конце 60-х в компании Бахнова, Ахмадулиной и тогдашнего ее мужа Мамлина, и еще кого-то забыла. Играли в двадцать одно, без отыгрыша. Первыми мы с Ахмадулиной вылетали из пары. Но это уже другая история… ‹…› Утречком я тебе перепишу стишок. Беру Библию в руки. Я себя приучила за этим чтением не курить. ‹…›

18.6.1997

Доброе утро, моя ласточка!

Как вчера обещала, переписываю тебе стишок.

A time kills me, but I kill time.

У времени гемоглобин

Упал. Лейкоцитоз.
Приносит юный господин
Мой выигрыш – пять роз.

И вновь за картами сидим.

Нам честная игра
Дает забвенье, как иным
С наркотиком игла.

Туз – на туза и масть – на масть…

А жизнь ясным-ясна, –
Ворует чернь (она же – власть),
Пустым пуста казна.

«Воруют» – русская беда

И нищеты разгул.
Об этом вон еще когда
И Карамзин взгрустнул.

Что за стихи без всяких тайн,

Без спрятанных причин?
The time kills me, but I kill time.
Ваш ход, мой господин![361]

Знаешь ли ты, откуда появился Карамзин? Когда он был в Париже и его спросили, ну как в России, Карамзин ответил: «воруют». Видимо, историк тот, кто видит наперед. Действительно, идет такой неслыханный грабеж, густо приправленный заказными убийствами на уровне мафий и бытовыми на уровне алкоголичной нищеты, что никакими словами не передать. Когда в России было лучше – трудно сказать, но худшему предела нет, это почти как в искусстве – лучшему есть какой-то предел, а вот худшему – предела нет.

Прав ли был Бродский, когда в стихах к римскому другу советовал ему жить в провинции? Я об этом все чаще задумываюсь в связи с твоей переменой среды обитания. ‹…›

Надо сказать, что два моих приезда в Израиль, хотя первый – моя болезнь, а второй – твой послеоперационный период, все-таки дали мне ощущение: на дивной Святой земле – литературная провинция. Ощущение провинциальности искусства сильно въелось в мою подкорку, да и в корку. Вот и ты пишешь «не с кем поговорить». А ведь ты человек общественно-общительный. Как так получилось, что исчезла какая бы то ни было литературная среда? Ведь были у тебя друзья-ценители от Рыбакова до Маканина и др. Недавно меня посетил Казбек[362] (жил в Д[оме] т[ворчества]). Он пришел, заранее договорившись через Семена со мной. Вспоминал тебя. Оказывается, учился с тобой в литинституте и благодарно тебя запомнил, ты приохотила его к чтению, например, Манна, к истинной литературе. Вот когда ты еще была образована.