Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Спасибо тебе за трогательное отношение к моей книге, но Мандельштам о поэзии писал лучше, Ходасевич тоже, а Цветаева и подавно. Правда, их анализ несколько менее конкретный, зато более глубокий, всеохватывающий. Я не скромничаю, те, кто читал, а их по пальцам можно сосчитать, говорят мне, что я открыла особенный жанр: феноменологическое эссе на ниве литературоведения. Но судьба у этой книги особенная, я и не помышляю о переводе ее на какой-либо другой язык. А все-таки хотела бы, чтобы ее прочли. Но не тут-то было. Мистика продолжается. Книга, не дойдя до книготорга, уже библиографическая редкость. ‹…› В производственном отделе «Худлита» разводят руками, книгу ищут все, в том числе и издательские работники: в книготорг не поступала, на прилавки также. Будет чудо, если она после 4-х месяцев с момента выхода вдруг обнаружится на какой-нибудь базе или в каком-нибудь брошенном на путях вагоне. ‹…›

18.5.1992

Дорогая моя дочушка! Доброе утро! Сейчас 7 ч. 30 мин. Пишу, пока никто мне не мешает. Папа вчера просил, чтобы мы обменялись письмами, чтобы больше о тебе узнать. Как-то эту моду ввела я, обменивалась, но тем, что нельзя показать, – нет. На ночь еще и еще перечитывала твои письма.

Был ли у тебя уже разговор с Рабиным и как прошел? Я-то боюсь, что он придет к власти, тогда будут колоссальные уступки арабам – территориальные, кроме, конечно, Иерусалима, и это будет, думаю, неправильно. Они ненасытны.

Возьми, к примеру, азербайджанцев, ну устроили Сумгаит, ну устроили погромы в Баку, но чтобы полгода из снарядов «Град» день за днем уничтожать Степанакерт! Эти любят и понимают только силу. Сколько их – и вот горстка армян их выбила из Шуши, а были уже и на окраинах Степанакерта. Но их очень-очень много, как саранчи. И вряд ли армянам удастся удержаться. Если смогут – то это по храбрости и смекалке будет второй Израиль. Удивительный оказался народ.

‹…› Сижу перед окном почти во всю стену. А там – на фоне голубого неба почти прозрачные листья, в этом году поздние, берез, и от этой тонкокожести листвы она кажется салатовой. Очень красиво. И птички слышны. А соловьев, увы, не слышу. Они распеваются почти в полночь. Как-то слышала, две бабки недоумевали: «И к чему это в полночь соловьи так орать начинают, раньше такого не было». «Орать» – как про кошек.

‹…› Ты совершенно права, говоря, что бедность объединяет, а богатство – разъединяет. Здесь, в ДТ, живут почти все бедные, представь себе. А валютные писатели, и, значит, всемогущие, обособленно. К ним, вернее, в их души не пробьешься. Думают только о своих делах, и все же надежды я не теряю. Что-нибудь придумаю.

‹…› Целую тебя, моя радость и переписываю последний триптих.

Триптих окна

1

Ну что еще сказать мне на последней

Странице в распоследней из тетрадок?

Скажу, что день стоит на редкость летний,

Скажу, что запах лип на редкость сладок,
Скажу, что луч над Истрой между веток
Особенно пронзителен и ярок.

…Так в детстве оставляла напоследок

Я самое красивое из яблок.

2

Нет, я еще не мертвая, –

Еще дышать дано
В трех стенах, а четвертая –
Раскрытое окно.

В окне моем распахнутом –

К реке крутой обрыв
Под серебристо-бархатным
Полупоклоном ив,

А дальше – мир порхающий

Небесно-луговой
И церковка с пока еще
Отбитой головой.

А дальше мир лиловее[133]

,Чем в клеточку тетрадь,
Где буду в каждом слове я
И жить, и умирать

3

Раскрыта новая тетрадь,

А солнце лета[134]
Умеет кровушку сосать
Из уст поэта.

Так из цветка сосет пчела

Земную сладость,
И я не отверну чела
Лучам на радость.

Пускай сосут земную соль

Из уст болезных, –
Блаженно я приемлю боль
От пчел небесных.

19 мая 1992