Имя собственное

Закрыв глаза и спрятав лицо во влажных и прохладных гроздьях, она воображала себя в сказочном саду, сплошь засаженном аккуратными рядами цветущей сирени. Тонкий, восхитительный аромат зыбким облаком витает невесомо. Яркое солнце пронизывает всю эту белопенную благоухающую кипень, над которой еле слышимой музыкой льётся пчелиное жужжание.

И вот по идеально ровной и прямой аллее навстречу ей медленно выходит мама, одетая в длинный развевающийся голубой хитон. На её руках сидит новорождённое дитя и широко улыбается старшей сестре, протягивая к ней ручонки. Мама наклоняется и подаёт дочери драгоценную ношу. Рая в замешательстве оглядывается вокруг, не зная, куда положить букет, чтобы освободить руки и принять ребёнка, и… слышит мужской голос:

– Давай сюда цветы-то. Ты спишь, что ли? Приехали уже, выходи.

Рая с раннего детства не могла привыкнуть к той несправедливости, что отец, мягко сказать, не особенно ласков в обращении с ней. Вряд ли ей была до конца понятна суть сложившихся отношений. Но каким-то внутренним детским чутьём почитала это за природную мужскую чёрствость, которая есть лишь прикрытие неумения или нежелания найти контакт с ребёнком. Бывая в других семьях, подмечала – с дочками мужчинам это сближение даётся труднее, чем с мальчишками. Поэтому её чаще тянуло к маме, а там… набежавшие слёзки быстро высыхали на уютной маминой груди.

– Ты на него, малышка, не обижайся, папа тебя любит так же, как и я. Просто он мужчина, тяжёлая работа, устаёт, конечно, оттого и срывается иной раз. Мы с тобой, детка, женского происхождения, и нам по этой причине предназначено быть терпеливее. Надо, может, когда-то и смириться с обидой, уступить, сделать так, как отец скажет. Будешь ты покладистой, и он станет помягче. Не стоит плакать. Успокоилась? Вот и хорошо.

Слёзы высыхали, но это не удаляло из памяти горьких детских обид. Они из раза в раз лишь напластовывались на неокрепшую душу, создавая тем самым непонятную разделительную, но в то же время защитную оболочку. Она всё реже обращалась к папе с какими-либо просьбами, сторонилась поддерживать изредка начинаемый им разговор. А ему такие отношения, похоже, только облегчали жизнь.

Однажды, после очередного домашнего «концерта», Рая отчётливо поняла для себя – папа её не любит! И с горделивой обречённостью приняла это понимание. Перестала плакать и искать утешения у мамы. Больше молчала и старалась не находиться дома, когда появлялся отец. Замкнулась. Хотя, возможно, ещё и не понимала до конца значение слова «отчуждение».

Но в этом вновь открывшемся состоянии, на удивление, не было и доли покорности. Напротив, в ответ на отцовскую нелюбовь из глубины ранимой детской душонки поднималась незнакомая жёсткая непримиримость, иногда переходящая в озлобление. Причём всегда вопреки попыткам сдерживаться.

Год от года её характер и болезненная реакция на любую самую мелкую несправедливость напоминали поведение дикой камышовой кошки. Сузив глаза, она с шипением крыла мальчишек за приставания площадными выражениями. Нередкий случай, когда огрызалась и с учителями. Раннее понимание своей, явно незаурядной, внешности позволяло ей вести себя надменно с одноклассницами. Вот назло!

А если неприятности касались Верочки, это приводило Раю прямо-таки в ярость, присущую всё той же камышовой болотной рыси.

Пацана, толкнувшего сестрёнку головой о кирпичный угол, схватила за волосы и коленом методично разбивала несчастному лицо в кровь. Этот, безусловно, дикий случай спустить на тормозах не представлялось возможным, и по настоянию родителей мальчишки даже ставился вопрос об отчислении её из школы.

Спасла Раю непререкаемая отличная успеваемость по всем предметам, приличный штраф на отцовское имя, поручительство коллектива учителей и постановка на учёт в детской комнате милиции.

А с той поры цепко закрепилось за девчонкой прозвище: Райка-оторва! А другого прозвища и подыскивать не было нужды, потому как вся их семья носила фамилию Оторвины.

Встреча в роддоме прошла совсем не так, как грезилось девочке в её дремотном видении. Из больничных дверей показалась бледная и похудевшая мама в сопровождении высокой медсестры в белом халате и голубом колпаке. Женщина держала в руках крохотный свёрток, глядя на который и не верилось, что там может прятаться живой человечек.

– Ну что, счастливчик, – нарочито громко адресовала акушерка приветственный возглас отцу, – принимай своё сокровище! И, как говорится, в добрый путь!

На родителя странно было смотреть. Лицо его приняло чуть ли не плачущее выражение, голова втянулась в плечи, спина согнулась в понятной покорности моменту. Дрожащими руками он принял конвертик, приоткрыл уголок простынки и, заглянув внутрь, просиял, широко улыбаясь. Наспех поцеловал супругу и, осторожно ступая, двинулся к выходу.

Рая протянула маме букет, и та, с плохо скрываемой болезненной гримасой, присела, чтобы обняться с дочкой. Дядя Коля сунул медсестре какую-то денежку, посмотрев на которую женщина молча развернулась и захлопнула за собой белую дверь.