Имя твое

Пожалуй, об этом происшествии в Густищах так бы никто и не узнал (Нюрка строго-настрого запретила дочери о случившемся даже поминать), если бы не Фома Куделин, заявившийся в августе месяце по демобилизации. Еще подходя к селу и желая явиться перед Нюркины очи в село в бодром, боевом состоянии духа, он долго сидел у берез, но как он ни крепился, это ему не удалось; вначале налетела на него жена, затем Верка с Танюхой, ставшей уже совершенно невестой; Фома, обнимая их, счастливых, плачущих, не выдержал, отодвинул Нюрку, обессиленво припал к углу плечом, стиснув лицо руками, и плечи у него задергались.

– От Митяя так ничего и нет? – спросил он, справившись с собою, немного погодя у притихшей Нюрки, но та, еще не придя в себя от неожиданности, лишь немо кивнула.

– Ох, батяня, нет, – зачастила вместо нее Танька, с восхищением глядя на отца, на его грудь, поблескивающую медалями и орденом. – Митя так и не дал о себе весточки, видно…

– Чего, чего тебе там видно, стрекоза? – поспешил оборвать Фома, заметив, что жена страдальчески морщится и уже готова удариться в рев. – Ничего пока не видно… Сколько мы нашего брата освободили из-за колючей проволоки, не счесть! Сколько еще разбрелось по всяким там чужим Европам… Зато мы его к ногтю прижали вот так, – ожесточенно показал Фома. – Фашист теперь от сырой земли головы не подымет! – Фома, хотя и был по-прежнему жидковат, обхватил всех троих, жену и дочерей, стиснул. – Ах, родные вы мои лапушки! Какие вымахали! Жить теперь будем! До конца дней жить будем! Ну ладно, развязывайте мешок, я вам гостинца привез. Сердце чего-то, подскочило… пойду по хозяйству пройдусь.

Закончив таким образом расчеты о войной, Фома обошел непривычное свое надворье, и пока жена с дочками ахала, рассматривая привезенные подарки, он, успокаиваясь, стал прикидывать, что нужно будет сделать уже завтра, а что можно отложить на недельку-другую; сильно истосковался он за долгие четыре года по привычной крестьянской работе. Ему немедля захотелось почему-то сходить к Соловьиному логу, где раньше, еще до колхозов, стояла его изба, где он родился и женился, захотелось посидеть над обрывом, послушать шум орешника; вздохнув, Фома достал сигареты, дорогую, отливающую перламутром зажигалку и закурил, чувствуя на себе восхищенный взгляд жены. Какая-то робость проглянула в Нюрке, Фома подошел, усмехнулся, снисходительно-ласково оглаживая ладонью крутые плечи жены, и она под его рукою вся вспыхнула и обмерла. Глаза у Фомы под поредевшим чубом были прежние, с прищуром, васильково-ласковые, правда, слегка начинавшие уж выгорать.

– Ох, Фома, Фома, – прошептала Нюрка, бессильно обмякая в его руках, – вот уж как во сне, неужто эта проклятая война в самом деле затухла?

– Затухла, Нюра, затухла, – поспешнее, чем надо бы, ответил Фома. – Сам тому первый свидетель. Сколько мы русской кровушки на этот пожар выхлестали… Ну ладно, давай присядем на бревнах, пусть девки похозяйствуют, а мы посидим… Ох, и вытерпел я мечтаний всяких: вот, думаю, вернусь, сядем с Нюркой, помолчим… больше ничего и не надо.

– Твоя правда, Фома, не надо…

Они опустились друг подле друга на какое-то подгнившее бревно, как когда-то в давней молодости на посиделках, затихли; солнце, еще хорошо гревшее, низилось; закрыв глаза, Нюрка прислонилась к мужу и, несмотря на то что была она его крупнее и выше ростом, чего Фома в молодости стеснялся и старался рядом с женой на людях не появляться, почувствовала сейчас себя беззащитной w слабой.

– Пришел, надо ж, я и думать боялась, – говорила она сквозь невольные счастливые слезы. – Людям одно говорю, а сама оглянусь тайком да поплюю с глазу… Значит, доля такая вышла – уцелеть и домой тебе возвернуться, а нам тебя дождаться.

– А Митяй? Двадцать лет, значит, всего и жить ему?

– Молчи, Фома, не надо, не накликай грех. Если бы никто не пришел, тогда что? Молчи, девки поднялись… одна другой лучше.

– Девки что, подойдет срок, только их увидишь, – вздохнул Фома. – Сынок-то, корень родовой, подрублен напрочь, нам с тобой мужика больше не взрастить, – Фома глянул искоса на руки жены, сплошь в крупных узловатых венах, переменил разговор: – Что, Нюра, хорошее я тебе мыло спроворил из вражеской Германии? – спросил он с довольной усмешкой. – Ну, чего молчишь?

– Ох, Фома, – сказала Нюрка, жалко моргая. – Продали мы то мыльце с Танюхой на базаре, письмецо-то запоздало.

Туго вскочив с бревна, Фома страдальчески сморщился и непонимающе уставился на жену; пожалуй, с такой скоростью прыгал он только с катушкой за спиной в первую попавшуюся рытвину или воронку, когда бежал через взлохмаченное взрывами открытое пространство, какой-то потаенной стороной сознания угадывая наиболее опасные, смертоносные места.

– Мыльце? Мыльце, говоришь? – крикнул Фома высоким, срывающимся фальцетом. – Это же золотое мыльце было!

– Фома, так ведь что делать, Фома… Почтальонша-то вертихвостка…