Имя твоего волка

— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — Лесная старуха повела плечом. — Ну, а с душой у меня и так — чрезмерно иногда в смысле мягкости. Вон, твое хныканье услышала — нет, чтоб мимо пройти, как полагается у приличных людей, а я, дура эдакая, возьми да и сверни с дороги… хотя, знаешь, уж совсем не по пути было…

И вдруг, прервав свое ворчанье, Лесная старуха — совершенно неожиданно для Марго — улыбнулась.

По-настоящему улыбнулась. Не так, как иногда улыбаются детям незнакомые взрослые — заискивающе и лживо; ее улыбка была доброй, искренней и по-настоящему веселой. (Может быть, как раз такой, какой надо улыбаться маленьким глупым девочкам перед тем как собираешься сварить из них суп — чтобы они стали тебе доверять и сами полезли в кастрюлю?)

Но Марго (несмотря на предостерегающие мысли — отголоски ужасных рассказов Марыси) неожиданно поймала себя на том, что улыбается в ответ — и что она больше (кажется …ну почти…) не боится.

— …Или вот, раз уж ты раздумала плакать, — задумчиво, разглядывая Марго — и ее улыбку — продолжила старуха, — я могла бы научить тебя думать. Хотя, боюсь, это не бог весть какое достоинство в наше время. Или… мне кажется, это самое лучшее — я могла бы напоить тебя чаем с мятой и горячими оладьями с земляникой. А ты — если захочешь, конечно — могла бы мне рассказать, что делает такая маленькая девочка одна в лесу, рыдая на подушке из мха. И если ты просто заблудилась, после чая и оладьев я провожу тебя назад, к деревне. Договорились?

— Нет, пожалуйста, нет, — Марго испуганно отшатнулась от приветливо потянувшейся морщинистой руки — и от страшного слова «деревня», в которую грозилась отвести ее с виду такая приветливая старухина рука; снова ударилась спиной о проклятущий корявый пенек, ойкнула, и почувствовала, как слезы опять выступают на глазах.

— Ну, знаешь ли, — растеряно сказала старуха, хмыкнула, убрала руку, и, кряхтя и охая, медленно поднялась на ноги. — Если хочешь…если ты так меня боишься… я, конечно, могу пойти — своей дорогой, с которой ты меня сбила своим хныканьем.

— Пожалуйста, — позвала Марго — уже в старухину устало согнувшуюся спину с горбом коричневого полотняного мешка на левом плече (и совсем он не страшный, этот мешок — и, к тому же, слишком маленький, для того, чтобы в него можно было затолкать семилетнюю девочку, даже если она будет настолько глупой, что не будет сопротивляться и сама полезет туда). — Пожалуйста, — старухина спина замерла, затылок с узелком белого, в розовый цветочек (совершенно неподходящей для ведьмы расцветки) платка медленно повернулся, и Марго опять увидела старухины глаза — ясные, пронзительные и слегка насмешливые.

— Пожалуйста, научите меня быть ведьмой, — одним духом — как в ледяную темную воду нырнула, задержав дыхание — сказала Марго в эти глаза. И увидела, как они изменились — удивление скользнуло в них солнечным зайчиком, осветило изнутри, и они стали похожи уже не на драгоценные камни — а на пронизанную солнцем воду в прозрачном ручье, на дне которого плавают любопытные рыбки.

— Ага, — сказала старуха, задумчиво разглядывая девочку, — мне кажется, тебя должны звать Маргарита, а?

И ее взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в испуганные глаза девочки, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревала и сама Марго…

Пан Владислав

…А его взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в растеряные глаза пана Владислава, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревал и сам пан Владислав.

— Что же ты…что же ты не уберег ее, брат? — сипло, сорванным вздрагивающим голосом спросил пан Стась. Небось, в дороге сорвал, голос-то, когда конь — хороший конь, чистых кровей, необыкновенной резвости — шатаясь от усталости, уже не чуял ни шпор, ни плети на истерзанных до крови боках, — тогда голосом пан Стась заставил его двигаться дальше…Пан Стась, ронявший обыкновенно жалостливую слезу при виде мертвой птички, кричал страшным криком на своего насмерть загнанного коня; кричал, и плакал, и умолял, и прощения просил — у своего любимого друга, за то, что убивает его; и конь, которого плеть уже не могла заставить двигаться дальше, спотыкаясь, снова и снова пускался вскачь, слушаясь голоса пана Стася…