Имя твоё...

Вот когда стало холодно! Если бы я мог измерить температуру собственного «я», термометр наверняка показал бы значение, близкое к абсолютному нулю. То значение, при котором в материальном предмете наступает состояние сверхпроводимости и сверхтекучести. Наверное, потому я и мыслей своих не мог ни уловить, ни понять – они двигались, не встречая сопротивления, а потому не могли быть уловлены и, следовательно, восприняты. Мысли возникали, как ток, и так же, как ток, мгновенно пронизывали сознание, падая в безразмерную пустоту.

Я знал, что вижу, но не видел ничего, потому что сигналы, поступавшие в мозг от глазных нервов, в сверхпроводящей среде мчались мимо воспринимающих центров, не производя на них ни малейшего впечатления. Я знал, что слышу, но и не слышал – по той же причине: мой охлажденный до абсолютного нуля сверхпроводящий мозг пропускал сквозь себя любые сигналы, как пропускает ток сверхпроводник.

По той же причине мои собственные мысли рассеивались и становились недоступны восприятию. О чем я думал? Чего желал? На что надеялся? Мне даже страшно не было, потому что эмоции были подавлены, как сопротивление внешним сигналам. Страшно мне стало потом, когда температура тела поднялась – ненамного, но, видимо, достаточно для того, чтобы эффект сверхпроводимости исчез: вот уж никогда не думал, что мне на собственном опыте доведется испытать воздействие сверхнизких температур, которые я изучал на последних курсах университета.

Зрение и слух включились в ту секунду, когда температура моего тела превысила на долю градуса некий предел, значение которого мне так и не довелось узнать точно. Что там точно – я даже приблизительно не имел представления о том, были ли мои ощущения действительно связаны с температурой тела. С чего бы ей на самом-то деле опускаться до абсолютного нуля?

Я шел по обочине шоссе, мимо меня в обе стороны проносились автомобили, и водители притормаживали, чтобы бросить внимательный взгляд в мою сторону. Позади слышна была сирена, и я обернулся, чтобы посмотреть, кто едет: это был целый эскорт – метрах в двадцати за мной следовала на черепашьей скорости милицейская машина с мигалкой, ее сирена оглашала воздух заунывным воем, а следом плелась машина «скорой помощи», за которой, похоже, ехала еще одна машина, но без специфических особенностей, «жигуль» неприятного канареечного цвета. За ветровым стеклом милицейской машины я увидел своего давешнего знакомого – Бородулина, наши взгляды на мгновение встретились, и следователь отпрянул, голова его – я так видел – стукнулась о подголовник, а в глазах вспыхнул и погас ужас. Я помахал ему рукой, не получил ответа и продолжил бег трусцой вдоль магистрального шоссе, которое вело в международный аэропорт «Шереметьево-2» – огромная открытая площадка с серым зданием и пандусами подъездных дорог возникла за поворотом, и я припустил вперед со скоростью олимпийского чемпиона, обнаружив неожиданно, что на мне нет никакой одежды, кроме наброшенной на плечи казенной простыни, свисавшей с плеч наподобие савана. Может, это и был саван? Кем тогда был я сам?

Вопрос остался без ответа, хотя для любого, кто смотрел со стороны, ответ был очевиден – по шоссе к аэропорту бежал, прижимая к телу руки, чтобы не слетела простыня, холодный, как ледышка, Валера, и на теле его все явственнее выступали характерные трупные пятна, свидетельствовавшие о том, что с момента окончательной смерти этого человека прошло не меньше двенадцати часов, а то и больше.

Я остановился и подпустил сопровождавший меня эскорт ближе – хотелось проверить, какое предельное расстояние соответствует хваленой милицейской отваге. Стрелять в меня они не станут – какой смысл стрелять в труп?

Я стоял и ждал, саван сползал с плеч, и я придерживал его обеими руками. Мысли в голове шевелились так медленно, что у меня возникло странное ощущение – вроде бы я смотрел на мир мертвыми глазами Валеры, и ощущал тепло прохладного воздуха, и ткань простыни мешала движениям, а еще в пятку – я бежал босиком – вонзилось острое стекло, было не больно, даже неприятно не было, просто я знал, что в пятке инородное тело. Я был сейчас Валерой, но не был им на самом деле, потому что мысли в его голове текли – если можно было назвать течением мысли вялое подрагивание сознания – параллельно моим, не пересекаясь. Я знал, что Валера думает свою думу, вынужденно примитивную. Я хотел знать, что он замышляет, – собственно, для того я и оказался здесь, – но поймать Валерину мысль, даже находясь в его теле, было так же невозможно для меня, как одним прыжком перепрыгнуть через Ленинградское шоссе.