Имя твоё...

Я вешал нормально. Картина не могла упасть, но падала, и это обстоятельство давало Асе повод покуражиться и порассуждать о дырявых руках, плохом чувстве ориентации (при чем оно?) и отсутствии ответственности. Я молчал, вешал картину на прежнее место и предпочитал садиться на диван в самом углу, чтобы не быть пришибленным, если творение искусства вздумает свалиться в неурочное время. Мне и в голову не приходило объявить Асе: «Повесь-ка сама, если считаешь, что у меня дырявые руки». И не пришло в голову задуматься – какой, черт возьми, закон природы в данном конкретном случае заставлял падать надежно висевшую картину? Не то чтобы я не был любопытен, на работе вникал в такие детали экспериментов, что обо мне говорили: «Дотошен, как следователь». А дома, в быту… Наверное, думал, что в быту не может в принципе произойти ничего странного, невозможного, фантастического.

По-моему, все так думают. Или почти все. Вода пролилась из чайника, хотя никто к нему не подходил, а крышка была закрыта с самого вечера, – и что же, мы обвиним в этом несуществующий закон природы? Нет, придумаем десяток объяснений, в том числе самых неправдоподобных (сосед за спичками приходил, выбрал момент, когда на него не смотрели…), но предпочтем остаться в рамках привычного, а если в этих рамках остаться не позволят совсем уже фантастичные обстоятельства, то предпочтем вовсе о них не думать, чем предпринять поиски и хотя бы для себя сконструировать непротиворечивый ответ.

Я говорю – мы, хотя правильнее было бы сказать «я», но и «мы» в данном случае более чем уместно, потому что почти все люди именно такие – любопытные и любознательные, когда речь идет о событиях, о которых приходится слышать, и вяло индифферентные, если дело касается нас самих. Чудо случается не с нами. Если падает прочно повешенная картина, виноват случай, а не нарушение закона природы. Если посреди гостиной появляется невесть откуда лужица прозрачной жидкости, виноват кот, вернувшийся с ночной прогулки и не вытерший у порога свои грязные лапы, хотя вы прекрасно понимаете, что кот не мог наследить, и жена, выходившая ночью за стаканом воды, тоже ни при чем.

А когда все-таки случается, когда невозможно сказать, подумать, потребовать «Это не ко мне», тогда хочется одного: чтобы это быстрее кончилось. Пусть все станет, как было. И тогда я забуду о странном, никогда больше не стану о нем вспоминать, клянусь, что повторю учебник физики и ни при каких обстоятельствах не скажу, что закон всемирного тяготения не такой всемирный, как проходили в восьмом классе.

И даже если к вам приходит из вашей же мечты женщина, без которой вам не выжить на этом свете, вы готовы принять ее, быть с ней и даже с ней умереть, но только при одном условии – чтобы без чуда. Чтобы не пришлось всю оставшуюся жизнь мучиться от вопроса: «Откуда она пришла ко мне? Как это получилось, если это невозможно?»

А когда вместе с любимой женщиной к вам приходит нечто, чему вы и названия не знаете, и предъявляет свои права, и преследует вас, тогда все теряет смысл – и счастье ваше, и ваша любовь, и вы думаете только об одном: «Изыди, отстань, нет меня, нет тебя, пусть вообще ничего не будет, только исчезни!»

В черноте эта мысль – не мысль даже, а вой души, и не вой даже, а исступленный молчаливый вопль – выглядела ослепляющей вспышкой, странным образом отделенной от мрака и одновременной слившейся с ним, неотделимой от тьмы и безысходности. Так бывало со мной в редких ночных кошмарах, которые я никогда не запоминал, но всегда просыпался в холодном поту, ощущая ужас мрака, не отделенного от ужаса ослепительной вспышки. Возможно, мне снились чудовища, пожиравшие мою печень, а возможно, я видел картины из собственного будущего – точно, что не из прошлого, потому что в прошлом не было у меня ни причин, ни поводов, которые могли бы всплыть в виде кошмарных ночных видений.

Чернота была вязкой, я не падал в ней, не висел, не поднимался, я в ней просто был, и где-то была Алина, и еще где-то – Валера, а кроме нас троих не было никого.

Алина, – подумал я, и чернота плотнее сжала меня со всех сторон. Алина, у меня не получилось. Я думал, что, раз мы вместе, то все должно получиться, а теперь мы потеряли друг друга, ты меня не слышишь, не ощущаешь, не знаешь.

Алина, – звал я, и она молчала.

Неожиданно я понял, что и не мог услышать ответа. Чернота была вязкой, потому что время застыло. «Глупости, – подумал я. – Если нет времени, нет и мысли. Мысль – последовательность слов и образов. Невозможна мысль вне времени».

«Глупости, – подумал я. – Время для меня течет, остановилось лишь время для внешнего по отношению ко мне мира. Я могу думать, потому что это внутренние процессы, но не могу двигаться, потому что в мире без времени движение невозможно».

«Глупости, – подумал я. – Не может такого быть, чтобы время в одном месте текло, как обычно, а рядом стояло, как телеграфный столб посреди волнующегося пшеничного поля».