Имя твоё...

Папа взял на работе отпуск и умер, возвращаясь домой, – странно умер и страшно, я потом ходила на угол Мичуринской и Дальней, где он упал, стояла на тот самом месте, пыталась представить, как все было. Он шел быстро и нес портфель, в котором лежали зарплата и отпускные, этой суммы нам должно было хватить в Москве на первое время. Подошел к углу и хотел перейти на другую сторону, а в это время со стороны Дальней на перекресток вылетел самосвал. Возможно, водитель превысил скорость, а возможно, нет – милиция, по-моему, так и не удосужилась ответить на этот вопрос, потому что какие могли быть к неизвестному водителю претензии? Он никого не задавил, он даже левый поворот совершил в положенном месте и тогда, когда на перекрестке не было другого транспорта, движению которого он мог бы создать опасные помехи. Он просто взревел, повернул налево и промчался мимо папы, который как раз подошел к кромке тротуара. От неожиданности у папы случился шок, перешедший в сердечный приступ, а приступ – в обширный инфаркт, а от инфаркта люди запросто умирают, и папа не стал исключением. В сорок семь лет. Когда приехала «скорая», папу уже нельзя было спасти. Поздно. Конечно, поздно. «Скорую» дожидались сорок пять минут, и сорок пять минут папа лежал без помощи – его только перетащили к стене дома, привалили к ней спиной, чего, кажется, нельзя было делать, и ждали, обсуждая промеж собой, что ж это такое делается с людьми. Какого-то грузовика пугаются, будто вражеской ракеты.

Так мы с мамой вдвоем и остались. В Москву я не поехала, поступила в местный техникум – подумаешь, чтобы стать бухгалтером, не нужно оканчивать столичных институтов, мама вообще получила только среднее образование, в войну ей было не до университетов.

Ты приснился мне в ту ночь, когда наша группа устроила вечеринку по поводу начала зимних каникул. Гуляли у Марины, и я, как обычно, сидела в своем любимом кресле – у подруги было старое кожаное кресло, которое когда-то было красным, а теперь обтрепалось настолько, что от кожи остались лоскуты, а цвет можно было угадать лишь при большой фантазии. Я сидела в кресле, листала модный журнал, который Марина по знакомству приобрела у киоскера Фомича, и думала о своем. Кто-то подваливал ко мне время от времени с предложениями потанцевать и пообжиматься, но я только головой качала, потому что танцевать не хотелось, а обжиматься с нашими парнями я стала бы только под дулом пистолета. Не то чтобы я чувствовала себя в чем-то другой, а компанию – недостойной, все было гораздо сложнее, и понимать это я стала позже, когда мы с мамой все-таки переехали в Москву. Того, что со мной происходило, я не понимала и не парней ругала, они вели себя так, как вели бы себя в подобной ситуации почти все, может быть, за редким исключением. А у меня внутри все сопротивлялось и все жаждало именно того, чему я изо всех сил противилась. Что такое гамлетовские проблемы по сравнению с этими, когда хочется чего-то и чего-то не хочется, когда мир видится ясным до полной прозрачности и в то же время непредставимым и чужим до такой степени, что хочется забиться в собственную раковину, закрыть створки и сквозь узкую щель наблюдать за тем, что происходит снаружи. И одновременно хочется быть снаружи и весело жить, чтобы не было потом жалко неиспользованных возможностей и больно за то, что молодость пролетела, а я не испытала и сотой доли того, что предоставляла судьба – ведь даже в самом диком захолустье судьба на самом деле способна предоставить любому столько возможностей, сколько он сумеет себе вообразить и, главное, понять, что возможность уже предоставлена и нельзя ее упускать, судьба не простит.

И тогда ты ведешь себя, как буриданов осел, метавшийся меж двух стогов сена, да так и умерший от голода. Я не могу тебе объяснить, Венечка, ты сам попытайся понять, ты же меня понимаешь, конечно, Алина, я понимаю даже больше, чем ты можешь сказать мыслью, я вижу, как ты сидишь в углу большой и очень неуютной комнаты, вся в себе, вся в отсутствии, Марина подошла ко мне и сказала сердито: «Линка, имей совесть, Зорик из-за тебя сейчас бузить начнет, потанцуй с ним, он тебе что, противен?» «Нет», – сказала ты, но танцевать не пошла и не могла пойти, потому что Зорик почему-то представился тебе вдруг в черном камзоле и при шляпе с пером – точь-в-точь как отрицательный персонаж в одном французском костюмном фильме из жизни времен короля Людовика Шестнадцатого.