Имя женщины – Ева

–  Мы не дадим ей погибнуть.

Слезы текли по ее щекам. Она слизывала их и проглатывала.

–  Кому? – спросил он.

–  Нашей дочке. Она будет похожа на тебя. Она будет!

–  Конечно, будет. Не волнуйся, моя радость.

Она улыбнулась сквозь слезы. Огромный рыжий санитар, скорее всего ирландец, деликатно отвернул голову.

–  Герберт! – прошептала Эвелин. – Я не боюсь смерти. Мама не боялась и меня научила этому. Но я знаешь чего боюсь?

–  Чего? – пробормотал он, догадываясь, что она сейчас скажет.

–  Я боюсь только обмана. Мне иногда казалось, что ты обманываешь меня. – Она опять зажмурилась и судорожно проглотила лившиеся слезы. – Я знаю, что не права! Я глупая, дикая, я старомодная! Требую от тебя невозможного и сама понимаю это. Я очень вас люблю: тебя и Джонни. Ты только поверь мне и никогда не сомневайся. – Рыдания послышались в ее шепоте, и санитар укоризненно покачал головой.

–  Эвелин, – сказал Фишбейн деревянным голосом, – прошу тебя, успокойся. Тебе нельзя сейчас так нервничать.

–  Но если я не скажу тебе сейчас, я уже никогда не скажу! – Она еще крепче сжала его руку. – Ведь мы так боимся быть до конца откровенными! Мы все так боимся друг друга!

Он остался ждать в приемном покое, ее увезли. Прошло минут двадцать. Толстая чернокожая медсестра с огромной грудью, в голубом больничном халате и таком же голубом высоком чепце, вышла к нему и попросила подняться вместе с ней на третий этаж.

–  She’s gonna be fine[10], – с южным акцентом сказала она. – She’s gonna be fine.

Эвелин лежала под капельницей. Глаза ее были закрыты.

–  Холодно, – тихо сказала она, не открывая глаз. – Попроси, чтобы меня чем-нибудь накрыли.

Медсестра принесла подогретое тонкое одеяло и набросила его на Эвелин.

–  You gonna be fine, – сказала она. – The doctor is coming again. He is checking your blood work[11].

Пришел доктор, совсем молодой, с кирпичным румянцем. Откинул одеяло, пощупал живот и нахмурился.

–  Кровь пока в норме. Но двенадцать недель – самое опасное время для выкидыша.

–  Да. Я знаю, – прошептала Эвелин.

–  Я не могу гарантировать, что кровотечение не возобновится. Вам придется полежать у нас дня три. И потом, если все будет в порядке, мы вас отпустим домой, но ничего не поднимать, не двигать, не бегать, не суетиться. Сколько вашему сыну?

–  Три, – ответил Фишбейн. – Три года и два месяца.

–  Ни в коем случае не поднимайте ребенка.

–  У него папа есть, он будет его поднимать, – слабо улыбнулась Эвелин.

–  Вашу жену сейчас переведут в палату. Вы пойдете с ней? – спросил доктор так, словно он не сомневался в ответе Фишбейне.

–  У меня есть кое-какие дела, – пробормотал Фишбейн. – Я отлучусь на пару часов и потом вернусь.

Доктор удивленно посмотрел на него. Бледное лицо Эвелин ярко вспыхнуло от стыда.

–  Какие дела? – прошептала она.

Ему не хотелось ничего другого – только остаться одному. Остаться одному и напиться так, как он не напивался с тех пор, как вернулся из Москвы. Нет, это неправда. Один раз он все же напился – от счастья. Когда вдруг получил первое письмо от Евы. От невыносимого счастья, с которым не смог даже справиться. Он никуда не полетит, останется дома, в Нью-Йорке, будет присматривать за Джонни, следить, чтобы Эвелин не поднимала ничего тяжелого, не бегала, не суетилась и сохранила ребенка, который окажется только помехой к тому, чтобы… Он стиснул зубы. Ребенок. Его плоть и кровь. А вот перевесила женщина. Не плоть и не кровь. Тогда что?

Эвелин опять закрыла глаза. Слезы ее высохли, и на лице появилась та самая жесткая складочка, которая была у ее матери.

–  Родная моя, – пробормотал он тем же деревянным голосом, который с бессмысленным упорством рождали его голосовые связки. – Я должен предупредить, что не смогу полететь в Москву, и попросить, чтобы все отменили: билеты, гостиницу…

–  В какую Москву? – Раскрывая глаза так широко, что их потемневшая голубизна плеснула прямо ему в лицо, и он не успел увернуться. – Ты что, улетаешь в Москву?

–  Я не успел сказать тебе, потому что это был только план, в осуществление которого я ни секунды не верил. И вдруг сегодня пришла виза из советского посольства…

Он оборвал свое бормотание. В ее неподвижно устремленных на него глазах было новое выражение. Это было выражение тихого безнадежного презрения, как будто удар, только что обрушенный на нее, не стоил ни злобы, ни упреков, ни даже боли, и только презрение, безысходное, само себя несущее презрение, и было ответом на то, что он сделал с ней.

–  Не нужно ничего отменять, – хрипло и медленно сказала она. – Мне будет даже легче без тебя. А няня поживет у нас. И Барбара в любую минуту готова приехать помочь.

–  Ты не поняла меня! – Он схватился за голову. – Откуда я мог знать, что мне пришлют визу? Откуда я мог знать, что у тебя будет кровотечение?

Она покачала головой, словно ей было трудно слышать его голос, и снова закрыла глаза.

–  Я вернусь к вечеру, – сказал он и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.