Иммигрантские Сказки

Также Клара рекомендовала Кате как репортеру поговорить с женой Зюлькина, женщиной, которую Клара хорошо знает. И дала ее телефон.

Говорить с женой Зюлькина (этот человек что, еще и женат?) Катя решила аккурат после похода на почту, ей нужно было отправить открытки матери и друзьям. Мелочь, без которой жизнь казалась немного хуже. Стоя в очереди в кассу почты, Катя услышала, как звонит ее телефон. Номер был мобильным и незнакомым.

– Здравствуйте, Екатерина, – сказал приятный мужской голос, – рад, что дозвонился до вас. Это Генри Гольцман, адвокат агентства Клариссы Гольцман. Я узнал ваш номер от Клариссы, он у нее определился. Я хотел бы кое о чем вас попросить.

К тому времени Катя вынырнула из очереди, так и не дойдя до кассы. Она стояла в углу почтового отделения с телефоном в одной руке и стопочкой открыток в другой.

– О чем вы хотели попросить меня?

– О том, чтобы вы никогда больше не разговаривали с Клариссой без моего разрешения, – четко сказал голос.

– На каком основании?

– На том основании, что я ее адвокат. И я имею право решать, с кем ей говорить, с кем нет.

– И что, все, кто с ней говорит, говорит с ней только через вас? Все, кто звонил Клариссе, сначала звонили вам?

Голос рассмеялся.

– Вы неправильно поняли меня, Катя. Вы мо-же-те говорить с Клариссой когда угодно. Но сначала вы должны звонить мне и предупреждать, что хотите поговорить с нею. Спасибо за понимание, – и повесил трубку.

Катя вернулась в очередь, за это время в нее встала еще пара человек, но это было неважно. Медленно двигаясь к кассе, Катя на автомате, не вполне осознавая, что делает, влезла в список звонков в мобильном и сохранила последний входящий под именем «Генри Гольцман». После этого она спрятала телефон, выровняла стопку открыток и достала из кармана мелочь на марки.

Когда она тремя минутами позже вручала мелочь кассирше со словами «Just a few postcards, please», телефон снова зазвонил и на экране высветилось «Генри Гольцман».

– Еще тридцать ваших секунд, Екатерина, – сказал Гольцман, – совсем забыл сказать кое-что необходимое.

– Слушаю вас.

– Если у вас возникнут какие-либо вопросы о деятельности Клариссы и ее компании, можете звонить мне в любое время, я с радостью вам все разъясню.

– Знаете… – сказала Катя, высыпав всю мелочь кассирше, машинально сунув туда же, в окошко кассы, открытки и отойдя оттуда, не в силах далее коммуницировать, – у меня сначала были к вам вопросы…

– Какие же? – поинтересовался Гольцман.

– Но они были сначала. А теперь их у меня нет, – сказала Катя и повесила трубку.

Жена Зюлькина, Регина, тоже сразу ответила. Она ждала звонка, знала, что ее будет беспокоить газета по поводу Славы («кто ей сказал?»). И ей почти нечего сказать прессе, кроме того (она очень быстро вышла на крик, сначала, первые секунды говорила тихо и взволнованно, вскоре почти кричала, и было слышно, что она сейчас заплачет), что Славка хороший парень, просто с ним стало невозможно жить, он с принципами, и он хочет всех похоронить под этими своими принципами, сначала с ним были вежливы, ему вежливо (всхлип) сказали, что не надо ничего писать. Просто. Не надо. Ничего. Писать (пауза). Но он продолжил, и они взъелись, и мне звонила эта Клара, черт ее разберет, что за тетка, и этот мальчик, их юрист, мне тоже звонил, он спрашивал, здоров ли мой муж психически, но я что? Я знаю, что он был здоров, и вообще он нормальный парень был, и я любила его очень, и люблю его… очень… (дышит) извините, я не то говорю. Мы не развелись официально, просто я сняла отдельную квартиру, я не могу с ним с тех пор, как вся эта история началась, и я сказала тому мальчику, что он болен, потому что – а что я еще скажу? Что он здоров как бык и сознательно вредит бизнесу? Я не могу этого о нем сказать, потому что так-то он человек хороший. Был. Или есть. Поймите меня, пожалуйста, и я вас прошу, не надо про меня писать, про меня нечего писать, я ничего из себя не представляю, я простая женщина из Квинса, я не хочу в этом участвовать, не хочу, не хочу, простите.

Катя тоже дышит в трубку и думает тем временем о том, что между вдовой Гольцман и теми, другими (вот они, в трубке) иммигрантами пролегла огромная классовая черта, средневековый ров, в котором уже плавает много трупов, ров, бог знает когда образовавшийся, зато мы знаем, как возникший. Пожалуй, только костюмы их сближали, все они носили костюмы, и Зюлькин их носил – хотя про ширинку все мы помним, как помним и то, что классово более близкие к Зюлькину костюмов не носят, не имеют.

Потом, уже ближе к вечеру, звонит Яков, и у него мягкий, веселый голос, и он курит – слышно, как затягивается.

– Как дела? Трудимся?

– Трудимся.

– Когда будет текст?

– Сегодня.

– Сегодня уже поздно. Присылайте, я завтра утром почитаю.

Отправив текст и наглотавшись снотворного, Катя долго смотрела в стену, а потом незаметно отключилась.

Утром Яков позвонил и ровно, спокойно, не спеша, как он привык, сказал ей: «Катя, я почитал. Все хорошо. Даю трубку Марии, она хочет сказать вам кое-что».