ИМПЕРАТОР

Та покорно поворачивалась то левым боком, то правым. Дышала часто, раскрыв алые, сахарные уста, высоко вздымая белоснежную грудь свою. Настя улыбалась и жевала. Звякнуло что-то за ширмой, сильнее запахло аптекой, эфиром. Бубенцов залюбовался белизной медицинских халатов девушек, растерянно улыбался. То же самое очарование овладело им, как и полгода назад, когда он впервые был с ними в ту новогоднюю ночь.

— Не пробежали мимо нас! — смеялась Агриппина. — А Настя не верила.

Настя протянула ему кусочек шоколадки:

— Верила! Сердцу вопреки. Ждали, ждали. Нам Афанасий Иванович сказал, что ты обязательно сюда вернёшься. «Кто хоть единожды здесь побывал...» И просил тебя сразу же к нему проводить. Вот в эту дверь.

Настя отодвинула ширму, приоткрыла половинку дверей, громко доложила:

— Афанасий Иванович! К вам Ерошка! Припёрся!

— Как вы и обещали, пан профессор! — добавила Агриппина.

Не успел Бубенцов отреагировать на это странное «припёрся», как усталый голос позвал изнутри:

— Пусть войдёт.

2

Бубенцов, недоумевая, шагнул в комнату. И вынужден был зажмуриться от хлынувшего в глаза света — на широком окне не было ни занавесок, ни штор. Затем, когда глаза немного привыкли к свету, разглядел стоящий против окна стол, заваленный книгами. За столом в кресле-каталке сидел старик, одарённый высокой учёной лысиной. Венчик седых волос, распушённых и позлащённых солнечными лучами, окружал эту замечательную лысину наподобие нимба. Кресло-качалка, обогнув стол, выкатилось из солнечного столпа навстречу Бубенцову. Старичок, сидевший в кресле, изумительно был похож на... Бубенцов не успел. Беззвучно лопнуло узнавание, как мыльный шар.

— Профессор Покровский. Афанасий Иванович. Преподаватель богословия Киевской духовной академии, — церемонно склонив голову, представился старичок и с любопытством стал разглядывать Бубенцова.

Живое лицо профессора озарялось радостью, точно у отца, к которому воротился блудный сын. Ответное чувство родственности росло в груди Бубенцова. Ерофею показалось, что он сто лет знает этого человека. Память мучилась, искала исчезнувшее впечатление, растерянно оглядывалась, тыкалась в пыльные углы и закоулки, бестолково перебирала предметы... Нужного не находилось. Профессор окончательно почужел, отдалился.

Коротко прозвонил трамвай с улицы. И, словно подчиняясь сигналу, стало вдруг смеркаться. Мягко потускнел свет, как бывает в театре перед началом действия. Солнце укрылось за налетевшими облачками, широкое окно погасло. Комната сразу поблекла, сузилась, приобрела казённый вид. Бубенцов приметил диван, застеленный серым одеялом, стоящую рядом тумбочку. Два яблока, недопитый стакан кефира. Над постелью на стене большой образ святителя Николая.

— Профессор богословия? — переспросил Ерошка. — Вот уж не ожидал. С человеком столь редкой... Когда ещё представится.

— Я ждал вас, — сухо оборвал Афанасий Иванович. — Знал, что непременно придёте. Сказано в Писании: «Яко пёс возвращается на блевотину свою...» На что жалуетесь? Впрочем, вопрос излишний.

— Но простите... — смутился Бубенцов.

— Явился тут один, — продолжал профессор, пристально вглядываясь в лицо Бубенцова. — Да. Очень похожий. Очень. Поразительное, знаете ли...

— Я тут был, — признался Бубенцов. — Перед Новым годом.

— Молчите, молчите! — перебил старик зло и раздражённо. — Не думайте, что это вы! То был самозванец и негодяй. Поверьте моему опыту, молодой человек. Я кое-что понимаю в метафизике!

— В чём же метафизика? — растерянно спросил Ерошка.

— Как в чём? — удивился профессор. — Он, вероятно, у них на особом счету. Двойник-то ваш. Едва вошёл, как тотчас заклубилась, заскакала вокруг него нечисть.

Бубенцов пригляделся, но никакого лихорадочного блеска, никакого болезненного огонька не приметил в глазах у Афанасия Ивановича. Наоборот, глаза глядели ясно и прямо, спокойный ум светился в этих глазах. Да и невозможные слова произносились совершенно нормальным, деловым даже тоном.

— Слетаются на его кровь. Три бесовских нападения насчитал я в ту ночь, — говорил профессор. — У одного, представьте себе, человечье имя — Рома. На Махно похож.

Бубенцов сообразил, что, по всей вероятности, в мозгу старика произошли печальные изменения, свойственные пожилому возрасту. Впечатления произвольно перемешивались в сознании старика. Реальность уживалась с воображаемым миром.

— Рома этот и мне в память въелся, — сказал Ерошка. — У него наколка и череп на руке.

Говоря это, Бубенцов услышал как бы приглушённый звон колокольцев и заметил тихое мерцание в углу. Пригляделся и обнаружил там сидящую на деревянном стульчике маленькую, сухую старушку, в руках которой мелькали серебряные спицы.

— Варвара Михайловна, — представил профессор старушку, и голос его при этом потеплел.