Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

«Прямо как настоящий ангел! Истинный и посконный! Но не стоит впадать в детство, сын, даже если тебя таковым видят смертные окружающие и увековечивают именно в этом образе. Впрочем, всегда стремись к лучшему, но готовься ко всякому, ибо всё равно попадёшь в тишь, в глушь, в Божью благодать и в пыль библиотек! – подумал любящий отец, ненадолго, но проникновенно заглядевшись на своё талантливое чадо: дело не терпело отлагательств, а родительское неевнуховое чувство могло подождать до утра. – На Юпитера надейся, но сам, как такой же Бог, пусть и не статусный, не плошай! Какое прекрасное слово – плошать, это сладкое слово – свобода! В неопределённой форме-инфинитиве и в определённом женском роде! Самому бы не запутаться, о чём это я сейчас мыслю, следовательно, существую».

Бог-сын тихо-мирно спал, по-детски посапывая носом. И Божество-родитель снова сосредоточилось на обработке пока что нечестивого смертного:

– Раз ты всё равно не ходил через мои ворота, в полном объёме открою тебе тайну, которую не раскрыл даже твоему любимому, пусть и не кровному, но духовному брату и новому кумиру, Галерию. Часть снов, о странник, вещими бывает, другим – увы! – не сбыться никогда. Из двух дверей они к нам прилетают – из рога первая: к нам отсюда являются несбыточные сны. Другая ж – из резной слоновой кости. И те, что пролетают в дверь из кости, со временем в реальность воплотятся.

Нарсе во сне о чём-то вспомнил, вздрогнул и замахал руками, словно тот самый Галерий, но точно не Мюнхгаузен, а именно Галерий, который, случалось, впадал в роль малохольного ботаника.

– Так говорил твой пророк Заратустра, даже если это и был Гомер, – заключил Гипнос. – Срочно уверуй в меня, а также в Юпитера-Зевса и в прочих Богов-Олимпийцев! Сколько мне ещё перед тобой тут распинаться?!

«Что за дикие и диковинные образы вторгаются в мой мозг? Что они творят и вытворяют со мной? Изыдьте, дьяволы! Прочь от меня, дэвы-дивы, порождённые Ариманом! Прочь Злой Помысел-Акем Мана, Насилие-Индра, Подлость-Саурва, Распущенность-Буити, Скверна-Насу, Ярость-Аэшма, Высокомерие-Таромаити, Болезнь-Таурви, Смерть-Заурви! Я не почитаю дэвов, как и завещал великий Ксеркс Ахеменид! Может, мне тоже пора выпороть море? Не самому выпороть, а приказать это сделать!», – мысленно завопил спящий шашиншах, в реальности лишь шевеля губами, но вновь и вновь малохольно размахивая руками.

– Ты хочешь узнать, зачем я тебе всё это рассказываю? – по-доброму, как удав, улыбнулся Гипнос. – Да просто, потому что во время греко-персидских войн Фессалия была на стороне Персии! Чувствуешь глубокий смысл? Может, настал час для Персии встать на сторону Рима? Ибо Эллада – это теперь тоже Рим, его составная часть вместе с Фессалией! Уверуй в меня и в Олимпийцев без огня, меча, насилия и без инквизиции! Не уверуешь – испортишь будущее всего человечества!

Морфей, пребывая в зевоте, дремоте и грёзах, то ли довольно, то ли недовольно засопел, словно реагируя на речи Бога-отца и сам пока не разобравшись в своих оценках, хотя и сделал их уже прежде.

– Мы едины и неделимы! Именно поэтому сегодня Иран, как и не-Иран, должен принять нас, Богов Рима и Эллады! – в очередной раз резюмировал Гипнос свою мысль, основанную на странной нелинейной логике. – Ты же жаждешь, чтобы Персия и Эллада были единой и неделимой державой? Так уверуй в меня и в моих собратьев-Олимпийцев! И отрекись от короны шахиншахов! Уйди, например, в монастырь, передай свою корону сыну! Только не говори мне, что в Иране и не-Иране нет монастырей! Если нет, можно прямо завтра соорудить! Для тебя это будет великий проект, национальный, как и стройка в Бушере! А от галилеянства до олимпийского спокойствия… эээ… язычества – один шаг! Вот тогда все твои граждане… эээ… подданные и рабы заживут! И мы с тобой заживём, как люди!

Морфей внезапно пробудился, начав проникать в глубины, в стратегические и тактические планы отца: кто кого перегибридит в виртуальном сражении и перевиртуалит в гибридной войне? Бог – чуждого ему смертного, или смертный – чуждого ему Бога?

Горькая сладость восприятия жизни шахиншахом всего лишь за одну ночь метафизического общения с римско-эллинским Божеством сна переросла в тупую сомнамбулическую, но сладостную ирано-персидскую горечь (Сомн был Гипносом). Куда несёшься ты, Персия, вместе с летящим во весь опор Римом? Реальность стала брать своё, грёзы рассеивались, а спокойно-философское безразличие лишь нарастало: к старости пора умнеть, ибо с возрастом жизнь сужается.

Пробудившись, Нарсе первым делом отдал распоряжение разузнать, что стало с Валерианом, позором Рима, и его останками. Ответ был наготове уже много лет, просто раньше им никто не интересовался: