Император и Пустота

И тут я вижу лежащее на асфальте одинокое, припорошенное колючим снегом тело. Ноги неестественно вывернуты, а голова накрыта куском грязной ветоши. Рядом стоят двое полицейских.

— Свидетели говорят, что эта дура в последний момент на дорогу выскочила. Водитель ударил по тормозам, автобус занесло. Ну, и на встречке его уже КАМАЗ добил. Детишек, конечно, жалко. На праздник всем классом ехали…

— Сука, — выругался сержант, смачно сплюнув в сторону мертвого тела. — Из-за таких тварей невинные люди гибнут. И сама сдохла, и два десятка ребятишек с собой прихватила. Ну, есть ли Бог на этом свете?

Ноги подкашиваются, и я падаю на усеянный осколками разбитого зеркала серый линолеум коридора. Неужели это я его разбил? Но зачем оно мне показывало весь этот ужас? Зачем? Ведь даже если бы я знал, что через несколько дней или месяцев девушка станет причиной аварии автобуса с детьми, можно подумать, дал бы ей умереть под колесами поезда. Да все равно бы ее спас.

И тут внутрь меня проникает холод. Сердце замирает в груди, скованное ледяной коркой. А что, если я смогу пройти мимо? После того, как очнусь. Каким я буду видеть окружающий мир? Насколько стану другим?

Эх, чертов кретин, Эдвард Майерс со своей теорией эволюции! Только бы ты оказался не прав! Это все похоже на страшный суд. Надо же, и я сам пытаюсь себя обвинить. Будто стою на пороге, и грехи тяжким грузом давят на ноги, не позволяя идти дальше. А что там, впереди?

Нахожу в себе силы, встаю и двигаюсь к следующему зеркалу, но так и не решаюсь в него заглянуть. Я уже знаю, что ждет меня там, в глубине, за обманчивой преградой из холодного стекла. Предвиденье? Возможно. Хотя, это ведь моя память…

Там скрывается предательство. Всего лишь один миг, когда потерял веру в любовь и дружбу. Миг, который буду помнить всегда. Море боли и океан отчаяния! Любимая девушка ушла к моему лучшему другу, и я ничего не в силах был сделать. Абсолютно ничего! Просто меня на самом деле никто не любил. Была лишь иллюзия, которая в один прекрасный момент развеялась, оставив пустоту.

Теперь не нужно зеркало, чтобы видеть. И я вижу другой вариант. Вика стала мне женой, а Пашка все так же забегает на недельке в гости, попить пива и поболтать. Но это фальшивая жизнь! Она кажется счастливой лишь для меня одного, а люди вокруг по-настоящему страдают. И делают вид, что тоже счастливы. Зачем эта фальшь? Спектакль для одного зрителя?

Медленно поворачиваюсь и иду по коридору обратно. Толкаю дверь в конце, но вместо лестничной площадки обнаруживаю за ней небольшое помещение, стены которого обшиты белым рифленым пластиком. Напротив меня прямоугольник окна, и за стеклом — изрытая многочисленными кратерами мертвая лунная поверхность. Как на картинках из моей любимой в детстве книжки.

Эдвард Майерс развалился на угловатом белом диване и пристально изучает какие-то документы. Сажусь рядом с ним, устало вздыхаю. Майерс протягивает мне стакан с минералкой.

— Получилось? — спрашивает он.

— Не знаю, — я в несколько жадных глотков опустошаю стакан. — Скажи, Эдвард. Ты готов ответить за все свои поступки, будь они хорошие или плохие? И жить дальше, каждый миг просчитывая вероятности своих действий и видя, к чему в будущем они приводят. Ты ведь, наверное, не отказался бы обладать таким даром предвидения?

— Это не дар, а проклятье, — хмурится Майерс. — С ним нужно родиться. А так можно просто сойти с ума.

— Это точно, — соглашаюсь я. — Но выбор вряд ли будет.

И тут голову пронзает раскаленный кинжал боли. А вместе с ней слышу вдалеке заунывное дребезжание дверного звонка…

Звонок? Откуда бы ему здесь взяться?

1.

Звук такой настойчивый, конвульсивный, словно последний выстрел в спину уходящего прочь врага. Как ни странно, выстрел попадает в цель, и серая мгла бурлящим потоком врывается в мое сознание. Проступают оклеенные вульгарными обоями стены, низкий облупившийся потолок, потертый палас на полу. И Настя в желтом махровом халате настороженно подходит к входной двери. С той стороны уже кто-то начал нетерпеливо стучать кулаком или ногой. Она вдруг оборачивается, смотрит на меня, а в глазах… Нет, не страх и не отчаяние. У человека, минуту назад корчившегося в агонии, взгляд должен выражать нечто иное. Но только не злобу и ненависть. Откуда в ней все это? Настя никогда не умела злиться по-настоящему. Обижаться — да, но не злиться. Неужели боль ее так изменила?