Император и ребе, том 1

Реб Йегошуа Цейтлина эти слова зятя кольнули в самое сердце. Он услышал в них какой-то далекий отзвук дыхания некой двойной жизни, потаенный звон серебряных рублей, за которые продают веру родного отца и язык родной матери… Он недружелюбно посмотрел на своего преуспевающего зятя, нахмурился и сказал:

— Боже упаси, Авром! Ты ведь знаешь, что наши мудрецы сказали: «Начинают служить ради вознаграждения, а потом служат ради самого служения».[378] То есть начнешь приспосабливаться внешне, а потом приспособишься и внутренне. Такими вещами играть нельзя.

Авром Перец взглянул своими выпуклыми глазами на тестя и обжегся об открытый взгляд его синих глаз. Он что-то буркнул и прикусил губу. Предостережение реб Йегошуа Цейтлина попало в самое слабое место Аврома Переца. Казалось, эти синие глаза под нахмуренными бровями читали то, что он в сердце своем не так уж сильно уверен в собственном еврействе, вывезенном из родного Любартова. Авром Перец смотрел на иноверческую милость и как будто взвешивал, что ему выгоднее…

Хозяин дома, реб Нота Ноткин, сразу же почувствовал, что тень пробежала между тестем и зятем и это заставило насторожиться всех собравшихся. Поэтому он постарался тут же загладить неприятное впечатление и всех примирить:

— Конечно, в стране, где мы живем и обустраиваемся после десятков лет беспорядков и гонений в Польше, мы должны вести себя достойно и скромно. Я вижу все не в таком мрачном свете, как мой друг, реб Йегошуа Цейтлин, однако и не в таком радужном, как реб Авром Перец. Я только верю в наступление лучших времен, мир улучшается… Но прежде всего мы обязаны позаботиться о наших правах, о наших гражданских правах, хочу я сказать. Проталкиваться просто так с нашими добрыми человеческими качествами и с нашими большими способностями мы не можем. Может быть, отдельные евреи еще могут это сделать, но это ненадолго. Мы начинаем выглядеть непрошеными гостями на чужой свадьбе. Лакей не хочет нас даже на порог пускать, а мы всё продолжаем кричать, что принесли с собой дорогие свадебные подарки!

2

Последние слова реб Ноты Ноткина вызвали горький смех, который, однако, тут же смолк. Тем не менее все еще были под впечатлением разгоревшегося было жаркого спора между тестем и зятем. Этот спор затронул потаенные струны в сердцах всех собравшихся. Про себя каждый согласился либо с реб Йегошуа Цейтлиным, этим просвещенным учеником Виленского гаона, либо с Авромом Перецем и с его ассимиляторскими устремлениями. Голоса стали резче, высказывания — короче. Теперь уже никто не дожидался, пока реб Нота Ноткин даст ему слово. Начался спор всех со всеми. Говорили поспешно, резко, перебивая друг друга. Все это стало напоминать застольный спор на старомодной еврейской свадьбе.

— А я считаю, — размахивал пустым бокальчиком из-под меда реб Мордехай Леплер, — я верю в то, что уже не раз говорил моему свату, реб Ноте Ноткину: потихоньку, потихоньку! Не надо устраивать шумихи. Пусть каждый закрепляется в этой новой для нас России как может. А если он нуждается в помощи, то ему надо помочь потихоньку. Не рассказывайте никому, что вы собираетесь делать ради еврейского населения. И, уж конечно, не начальству. Боже вас упаси! Если задаешь вопрос, то сразу и получаешь отказ. Не надо орать повсюду о правах. Лучше дорого платить, чем драться за них…

— Реб Мордехай, — пытался его перекричать кто-то, — а если платить нечем?

Сатановец, плохо переносивший крепкие напитки, был немного не в себе. Он моргал близорукими глазами, глядя на восковые свечи, и говорил скорее по-немецки, чем по-еврейски, казалось, обращаясь к самому себе и подчеркивая каждое слово:

— В анно тысяча семьсот семьдесят седьмом и в анно тысяча семьсот семьдесят восьмом я учился в Берлине и имел честь познакомиться с Мендельсоном…

Реб Мордехай Леплер перебил его:

— Реб Мендл, говорите по-еврейски!

— Ах да, эпдшульдиген! — ответил по-немецки сатановец, но потом все-таки перешел на простой еврейский: — Извините, хочу я сказать. В те годы, когда я учился в Берлине, был именно такой момент в жизни немецких евреев. Они тоже колебались между франкфуртской ортодоксией и берлинской ассимиляцией. Наш великий Мендельсон нашел выход: немцы Моисеева закона. Он объединил практическую и духовную жизнь одной формулой…

— Да, реб Мендл, — поддакнул доктор Залеман, — только какое отношение это имеет к правам?

— Еще как имеет, мой дорогой герр доктор! Это означает прежде всего, что мы не дикий сорняк, не государство в государстве…

— Это оберег, реб Мендл! Заговор от зубной боли. Блажен, кто верит в такие средства…

— Естественно, одной формулой «русские Моисеева закона» мы не должны ограничиваться. Мы должны создать образец народного просвещения, сеть школ по всей Литве и Белоруссии. Мы должны приблизить простой народ к знаниям и к языку этой страны. В то же время нужно просвещать русское общество относительно того, кто и что мы такое, в чем состоит наша вера, каковы наши человеческие качества. Это поможет намного больше, чем все прошения и усилия всех штадланов. Это поможет…